Эсеры. Борис Савинков против Империи
Шрифт:
Вступающим в партию социалистов-революционеров пропагандисты давали читать протест Каляева в Сенат:
«Мой отец служил околоточным надзирателем в варшавской полиции. Это был честный человек, он не брал взяток, и потому мы очень бедствовали. Братья мои выросли рабочими, и мне одному посчастливилось попасть в университет. С юных лет я свыкся с интересами труда и нуждою, и вскоре стал убежденным социалистом. Я верил в свои силы, восторженно стремился к высшему образованию и имел честные намерения быть честным общественным деятелем, тружеником на пользу родному народу. Я заявил впервые себя публично во время студенческого движения в 1899 году в Петербурге. В результате я был исключен без права обратного поступления и выслан на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Это было для меня тяжелым ударом, навсегда определившим мою судьбу.
На все прошения принять меня в университет, даже по истечении срока надзора, я получил холодный отказ. Близость моя с революционными деятелями социал-демократии и влияние народовольческой литературы указали мне выход из неопределенного положения человека, которому отказано в праве жить и развиваться. С тех пор я стал убежденным революционером.
В декабре 1901 года я принял участие в комитете партии социалистов-революционеров накануне декабрьской демонстрации, которая была рассеяна и изранена полицией. Я был готов ответить на это покушением на жизнь тогдашнего губернатора графа Келлера, который вообще буйствовал в губернии, но, будучи одинок, должен был оставить свое намерение. Террористические идеи глубоко запали мне в душу, и я искал их разрешения в действии.
С жаждой знания, с жаждой такой деятельности, которая бы захватила меня всего, я уехал за границу, во Львов, где поступил в университет и занялся изучением революционной литературы. Там я определился окончательно.
Дело Балмашева было как раз моим делом, но, имея связи с социал-демократами, я решил принять участие в нелегальной деятельности, с целью найти себе соратников для открытой революционной борьбы. Летом 1902 года, во время переезда из Львова в Берлин, я был арестован германской полицией на пограничной таможне с революционными изданиями, и выдан русским властям. Выждав окончание этого неприятного для меня инцидента, я в октябре 1903 года уехал за границу. С тех пор до последнего дня я искал случая выйти в качестве террориста.
Мои непосредственные чувства в этом направлении, мои мысли питались вопиющими бедствиями, выпавшими на долю моей родины. За границей я испытал, с каким презрением все европейцы относятся к русскому, точно имя русского – позорное имя. И я не мог не придти к заключению, что позор моей родины, это – чудовищная война внешняя и война внутренняя, этот открытый союз царского правительства с врагом народа, капитализмом, есть следствие той злостной политики, которая вытекает из вековых традиций самодержавия».
Участие Бориса Савинкова в убийстве Плеве и Сергея Александровича недолго оставалось секретом для департамента полиции. В доме его родителей шли бесконечные обыски, доведшие его отца до сумасшествия, а старший брат Александр писал матери из нескончаемой якутской ссылки: «У меня нет веры в этих палачей. Они не отдадут свою власть добровольно. Не пожертвуют ни единой пядью своего благополучия во имя того, за что мы здесь страдаем! Зачем им давать конституцию, когда они сами в ней не нуждаются? Им она не нужна, и, чтобы получить ее, придется ее вырвать у них из горла!»
Отец Савинкова умер, а брат в ссылке застрелился. Заместитель Азефа написал свое слово о своем друге детства Янеке Каляеве и партия социалистов-революционеров издала эту брошюру большим тиражом:
«Бледный, он стоит передо мной, и его громадные, чистые и печальные глаза загораются новым блеском:
«Неужели нельзя силой? Неужели всегда «не убий»? Ведь они убивают? Ведь кровь льется рекой, часто невидимая, всегда невинная. Разве не кровь за кровь, не жизнь за жизнь? И разве не преступление молчать? Разве не стыдно жить? Разве не легче умирать и убивать? Кто решит? И все ли позволено? На что же тогда мы? Или это малодушие, боязнь смерти и преступления? Преступления ли?»
Прошло много времени. Жизнь бросала его, как осенний ветер бросает и гонит уже готовые умереть листья. И снова мы встретились на минуту:
«Теперь нет вопросов. Да-да и нет-нет. Да, нужно и можно. Нет – преступно и стыдно. Кровь взрывает кровь. Нужно и можно мстить. Стыдно и преступно ждать и радоваться жизни. И все-таки жизнь хороша, и смерть хороша. Нужно уметь любить и ненавидеть. Тогда все можно. Понимаешь, всё. И убить можно».
Из Акатуйской каторги вспомнил о своем товарище убийца Плеве Егор Сазонов и эсеры издали его памятные слова о Каляеве:
«Прежде всего, что в нем бросалось в глаза, это – общее впечатление внутреннего сияния. Широкий, благородный лоб и большие, светлые, пугавшие глубоким светом глаза, немного насмешливые и слишком проницательные, чтоб не смущаться под их взглядом. Худощавое лицо аскета, с улыбкой ясной и озаряющей:
«А мы с вами почему называемся революционерами? Неужели только потому, что боремся с самодержавием? Нет! Прежде всего, мы – рыцари духа. Мы боремся за новый мир, который мы обрели в наших мыслях. Мы уже видим стройные контуры нового мира – там все новое, прекрасное, – можем осязать их. Мы хотим снести вам идеал с неба нашей души на землю, не смущаясь тем, что он еще для многих непонятен. Наша задача – расчистить почву для нового мира, потому – долой вся старая рухлядь, и самодержавие в том числе.
Мы – люди будущего, люди новой мысли, новой нравственности. Прежде всего – революция в нашем духе, а затем в окружающем. Да не посмеет никто сказать про нашу организацию, что в нее идут люди, которым все равно нет места в жизни. Только тот имеет право на свою и чужую жизнь, кто знает всю ценность жизни и знает, что он отдает, когда идет на смерть, и что отнимает, когда обрекает на смерть другого. Жертва должна быть чистой, непорочной и действительной, а недаром, который самому обладателю опостылел и не нужен. Потому, прежде чем стучаться в дверь Боевой Организации, пусть каждый строго испытает себя: достоин ли он, здоров ли, чист ли? В святилище надо входить разутыми ногами».
Наша армия снова мобилизована. Каждый солдат на своем месте. Организация ведет правильную осаду неприятельской крепости. Враг силен, хитер и осторожен и еще реже, чем прежде, показывается из своей берлоги. Только самые необходимые выезды, нерегулярные, украдкой, под непроницаемой стеной охраны. Мы изучим позиции, соберем все данные, всю подноготную, и только тогда в штурм, верная встреча лицом к лицу, один удар без промаха.
Хуже всего городовые. Во истину трудно было переваривать их безграничную грубость и циничный произвол. Часто им хотелось ответить по настоящему. В Иване, Поэте, жили как бы две души: одна практика-революционера, другая – художника. Поэт был ценный работник. В его руках любая работа принимала оригинальный характер, он всегда оставался художником, всегда творил. Как исполнитель, он отличался самой строгой аккуратностью. Ему дня не хватало для работы. Он был вездесущ и часто поражал бесцельностью своих скитаний. По неуловимым признакам восстанавливал он звено за звеном целую цепь, которая вела к Цепному мосту. Встречался с министром там, где бы нам и в голову не пришло искать Плеве. Иван рассказывал мне: «Я очень популярен с лотком папирос. За то мне всюду дорога. Сами филеры покупают у меня папиросы, разговаривать при мне не стесняются. Вчера двое говорят: «Завтра нам отдых». Понимай, Плеве не выедет».