Эсеры. Борис Савинков против Империи
Шрифт:
По условиям работы Поэт был изолирован, одинок среди громадного города, в неприятельском лагере. Зато, какая радость, когда случалось с ним поговорить. Под шумок грязного трактирчика, в пьяной толпе извозчиков и бедного люда, он, несчастный торгаш, и я, мещанин, решали мировые вопросы. Его душа была полнозвучной, на все давала свой отклик. Он говорил: «Либеральная пресса, общество… Трусы, рабы, слова не могут сказать, чтобы вслед за тем не ужаснуться собственной дерзости. Шаг вперед, два шага назад, и так безжалостны к чужой мысли. Требовалось дело, а не слово, пропаганда перестала удовлетворять».
Каляев болел любовью к народу, любил его совестливо, с жалостью говорил о темноте народной, и с грустной иронией о смешном в народных обычаях. В нем целостно соединялись нежная артистическая организация с бурным чувством ненависти к произволу, от которого страдал народ. Нежность силы и красоты – вот из чего была соткана душа поэта.
Для Ивана товарищ был воистину нечто священное. В конце он говорил: «Тратим столько энергии, искусства, и на что! Как подумаешь, становится страшно. Ужасная охота на человека! Проклятые! Они превращают нас в сыщиков. Я рад, что скоро конец, в нем награда за все. Хватит прятаться, выслеживать, там мы сойдемся в открытую, лицом к лицу, и посмотрим, кто побледнеет при виде врага. Моя ненависть крепнет день ото дня. Эта японская война! Гонят народ, как на бойню, и никакого протеста. Повальная эпидемия глупости. Ни проблеска. Душно становится в этой атмосфере. Тоскуем по жизни. Светлая, умная жизнь, она затаилась и зреет в темноте, чтобы вспыхнуть ярким пожаром, когда придет ее черед. Ищешь в чужой толпе друзей, тех, кому принадлежит будущее. Всматриваешься в лица рабочих, студентов и думаешь: не он ли? Когда ходишь среди дворцов, создается иллюзия, как будто мы покинуты в битве с этими каменными громадами. У меня сжимаются кулаки при виде дворцов. О дворцы! Погодите, скоро задрожите вы там с вашими обитателями. Я часто думаю о последнем моменте, он уже начинает казаться близким, сбыточным. Мне бы хотелось погибнуть на месте, отдать все, всю кровь, до капли. Ярко вспыхнуть и сгореть без остатка. Смерть упоительна. Но есть счастье еще выше, умереть на эшафоте. Смерть в момент акты как будто оставляет что-то незаконченным. Весь развернешься, расцветешь и умрешь в полном цвете, как созревший колос. Чудесный, мистический брак с идеей. Я хочу излить на них все, что накипело на сердце, хочу заклеймить судей, поставить к позорному столбу самодержавную Россию, эту всесветную сводницу. А затем, умереть спокойно и гордо, со сладким сознанием, что все исполнено, вся чаша выпита. Иди на акт и потом на эшафот, умрешь, как будто дважды отдашь две жизни».
Обсуждались детали, предусматривалось все, что могло послужить помехой к победе. Самое опасное, если охрана окажется на высоте и не допустит близко к карете. Кидать издали – повторять рысаковскую неудачу. Необходимо прежде остановить лошадей, а потом кончать наверное. Иван хотел броситься с бомбой под лошадей и ручался к ним прорваться, сам себя приговаривая к верной и ужасной смерти, на клочки.
Настал последний день – 15 июля. Поэт пошел вторым, с мыслью покончить то, что начнет первый. Но посчастливилось сразу, и он ушел. Ушел, чтобы придти вторично. Мечта его исполнилась вся. Совершил блестящее дело. Путь от акта до эшафота прошел гордо и честно. И умер славно. Упал, как колос созревший, полновесный. Сказочное сочетание силы, нежности, красоты и святости.
Да живет вечно…»
Весной 1905 года партия социалистов-революционеров располагала армией в семьдесят тысяч бойцов, пропагандистов, агитаторов, боевиков, террористов. Партия социал-демократов Ульянова-Ленина, несмотря на внутренние разногласия между большевиками и меньшевиками, также была достаточно многочисленна и успешно действовала среди рабочих, разворачивая первую русскую революцию. Зимний дворец, уже вызывавший недовольство в обществе бездарно проигрываемой японской войной, был напуган, но не очень, так как не понимал неотвратимости надвигающейся бури, вызванной самим самодержавием. На следующий день после московского взрыва великого князя Сергея Александровича в Петербурге Николай II собрал Совет министров, попытавшийся поговорить о теоретической возможности привлечения народных представителей к законодательной деятельности. Новым министром внутренних дел был назначен главный советник взорванного князя, исполнявший обязанности московского генерал-губернатора А. Булыгин, видный представитель реакционной партии и противник любых реформ. Ему было поручено выработать положение о царско-державной государственной думе. 18 февраля газеты опубликовали Высочайший рескрипт, о том, что планируется и вот-вот начнется работа по «привлечению избранных от народа людей к участию в предварительных разработках и даже обсуждении законодательных предположений». Такие манифесты уже публиковались и ранее. Но ситуация в управлении империи оставалась прежней и неизменной, но в феврале 1905 года так действовать было уже нельзя. Державе грозил не обычный кровавый бунт части отчаявшихся подданных, не имевших никакой программы, а атака двух активно-революционных партий, поддерживаемых обществом и вызывавших сочувствие в народе. Тем не менее, Зимний дворец по своей вековой привычке с реформами решил тянуть до последнего, авось пронесет. Не пронесло. Еще можно было обойтись без несусветной горы многомиллионных трупов. Не обошлось. У Зимнего дворца, в начале ХХ века почему-то никогда не боявшегося пролития человеческой крови, такого желания не было. Между тем, созданный Петром и Екатериной Великими имперский запас прочности стремительно приближался к нулю.
Другие февральские манифесты не забыли призвать общество к борьбе с крамолой, газеты публиковали высочайший указ Сенату, который был должен возложить на Совет министров «рассмотрение поступающих от частных лиц и различных учреждений и организаций заявлений и ходатайств, касающихся усовершенствований государственного благоустройства и улучшения благосостояния». Чье благосостояние должно улучшиться, в указе не уточнялось, но общество давно знало эту социальную группу имперских подданных. Дело житейское.
Земства, экономические и профессиональные общества, городские думы активно обсуждали проблемы народного представительства в управлении империей, писали резолюции, адресы, петиции, заявки, проекты государственных преобразований. Революционные партии активно и плодотворно участвовали в очередном всеобщем возбуждении. Все понимали, что Зимний дворец в очередной раз испугался, и причиной испуга была террористическая деятельность Боевой Организации Партии социалистов-революционеров, чей руководитель и признанный вождь действовал в активном контакте с имперским Департаментом полиции.
Совсем скоро общество в очередной раз поняло, что самодержавие без народного мордобоя хронически неспособно к реальным и не только реформам, но и вообще к любым действиям на благо подданным. О народных проектах государственного переустройства говорили, что собака лает, а ветер носит. Монархия почему-то была уверена, что деятельность министра внутренних дел А. Булыгина даст ей возможность успешно и активно отдохнуть летом, ничем, по привычке себя не утруждая, но тут грянула гибель российского флота в Цусимском сражении. Это был неслыханный имперский позор, быстро создавший в державе революционную ситуацию. Эсерам стали подражать во многих губернских городах, поскольку успешные террористические акты у некоторых людей вызывают желание их повторить. Начальник Киевского охранного отделения, Александр Спиридович, пока еще ротмистр, так как еще не выдумал липового покушения на императора Николая II, писал:
«Революционные победы сразу же стали отражаться на общем положении и на секретных сотрудниках. Они всегда были термометром настроения: берет верх правительство – они энергичны и решительны, чуть начинает одолевать революция – они ни то, ни се, говорят неопределенно, думают об отъезде, вообще начинают шататься. Почувствовалось, что многие из осведомителей зашатались. Смелее стали вести себя по отношению к филерам и наблюдаемые лица. Это тоже был нехороший показатель. Все шло тогда влево. Конструкция как бы официально носилась в воздухе. Идейно самодержавие уже было похоронено нашей интеллигенцией.
В это время меня вызвал на свидание некий пожилой интеллигентный господин, предложивший за пятьсот рублей выдать динамитную мастерскую социалистов-революционеров, готовящих бомбы для срочного покушения. Я, конечно, сказал, что желаю ее захватить. Интеллигентный господин дал мне некоторые данные, и мы расстались. Как чуден и обширен божий мир, думалось мне, а людям все тесно. Опять бомбы, предательства, аресты. Неужели нельзя без этого? Ну что ж, будем бороться.
Поставленное наблюдение скоро взяло в проследку студента-политехника, учредили и наблюдение за его квартирой. По данным агентуры выходило, что в одной из лабораторий Политехнического института потихоньку для чего-то приготовляется гремучая ртуть. Дело было серьезное и щекотливое. Рано пойдешь с обыском – ничего не достигнешь и только провалишься. Прозеваешь момент – выйдет, как в Москве, катастрофа.
Однажды вечером пришедшие с наблюдения филеры доложили, что в квартиру наблюдаемого политехника был с большим свертком проведен студент, которого потом потеряли. Сам политехник много ходил по городу и, зайдя под вечер в один из аптекарских магазинов, вынес оттуда довольно большой пакет и с ним отправился домой, покрутив предварительно по улицам, где ему совершенно не надо было идти. К себе в ворота он зашел не оглядываясь, но минут через пять вышел без шапки и долго стоял и курил, видимо проверяя. Уйдя затем к себе, политехник снова вышел и снова проверил, нет ли чего подозрительного. На дремавшего извозчика и лотошника со спичками и папиросами он внимания не обратил.