Если бы я не был русским

Морозов Юрий Николаевич

Раньше я себя самого, как парализованный, совсем не чувствовал, да друг один мой бывший помог разобраться, поживеть. В молодости он тоже на баб поглядывал, но не в пример мне, я их даже в одежде голыми видел. Он как-то по-другому смотрел, а потом и смотреть перестал. Вернее смотрел, но просто смотрел, без слюней и раздеваний, а как на дерево смотрят. Раз он рассказал мне, отчего это. Завелась у него любовь с одной нежного вида девицей. Стал он с ней по вечерам встречаться, и понемногу дело дошло до поцелуев. Поцеловал он как-то её по-своему, романтически, а она вдруг как прижмётся к нему, язык свой к нему в рот запустила и грудями своими грудь его давит. И такой ужас его разобрал тогда, что гусиной кожей покрылся он, как в сильный мороз, и коленки подломились. Открылось ему, что не с женщиной он целуется, а с животным в женском обличье. И такое отвращение

ко всяким объятиям и поцелуям пришло, что при одной мысли о них худо делалось. И прочёл он в одной хорошей книжке, что на всякую женщину смотри, как на мать, а не на потенциальную подругу по забавам, тогда зверь в тебе самом не проснётся и всё хорошо будет. Так и остался он девственником и холостяком, а человек тем не менее хороший, да ещё получше нас двоих.

— Может, он просто импотент был, — подало голос Серафимово горло.

— В том-то и дело, что нет. После испуга того ходил он к врачу сексопатологу и к прочим, а те нашли, что здоров он, как Лев Толстой и может, если захочет, не двадцать детей завести, а даже до тридцати.

Молчал Серафим, замолчала и темнота. Тарахтели колеса на стыках, пустой вагон подбрасывало в кромешной тьме, а Серафим думал о том, что чувство страха и омерзения перед технологией любви он тоже испытывал когда-то, но сумел переступить, как переступали его миллиарды людей, наполнив мир сначала бычьими радостями, а затем демонами ревности, насилия и злобы.

Цепь

И снова тягостное ощущение прерванного полёта отрезвило Серафима. Поезд молчал, но шумели ещё невидимые глазу деревья за дощатыми стенами вагона. В противоположном углу слышалось неровное дыхание того, кто заставлял вещать темноту. На «цирлах» Серафим подплыл к бесформенной массе и увидел лицо. Оно поразило его несоответствием между тем, что он слышал и тем, что увидел. Послышались отдалённые людские голоса. «Обходчики», — подумал Серафим и осторожно выглянул из вагона. Вдалеке едва различимые в предрассветном сумраке и вялом свете немногих станционных фонарей виднелись две фигуры. Одна нагибалась к колёсам, другая тянулась к вагонным дверям. Не отдавая себе отчёта в том, что он делает, Серафим схватил с пола цепь с болтающимися на ней двумя замками, подхватил под мышку хлеб и, как гений мгновенных исчезновений, выскользнул из вагона. Меж буферов и рессор он выбрался на сторону, противоположную обходу. Оттолкнувшись ногами и руками от шероховатой насыпи, он снова оказался в лесу. И вроде бы никогда не сидел ни в одном из тысяч лагерей, как сыпь чесоточная окидавших одну шестую часть Земли, а зэковские ухватки, вдруг откуда ни возьмись, будто у бывалого лагерника, не раз пытавшего судьбу в побеге. Наследственное это у нас, что ли? Последние полвека на Руси и города с тюрем строить начинали.

Быстро потускнел за спиной условный свет станционных фонарей. Обмотав ледяную цепь вокруг шеи и туловища и держа хлеб под обеими подмышками, он всё дальше уходил от линии коллективных судеб, пересекшейся с зигзагом его судьбы.

Утро принесло нежданную весть. На горизонте за чернеющим, а потом голубеющим строем лесов вырисовывались горы. Они были неясны, призрачны и бесплотны, но вид их укрепил Серафима ведомой одному лишь Богу надеждой! Мысль о том, что он дойдёт до этих гор, потом взберётся на них, потом… что будет потом, неважно, но мысль обо всём этом вела глаза и ноги сами по себе. Так шёл он день, два, три, пять. Спал на земле, не желая почему-то наломать хотя бы хвои на подстилку. Сначала он хотел бросить хлеб и идти к горам с одной цепью, но мысль о том, что он умрёт или обессилет раньше, чем дойдёт туда, лишила лесных птиц роскошной городской трапезы. Но Серафим не забыл, как жадные руки и ноги его сами помимо воли бросились за хлебом в фургон, и он не желал оставить проявленное непослушание без последствий. Он накажет эти блудливые руки, ноги и чрево, но так, что больше никаких наказаний уже не потребуется.

Горы становились всё ближе. Теперь ноги более уставали за день ходьбы, сказывалось заметное повышение уровня поверхности. На бывшей туристской или геологической стоянке он нашёл поржавевшее, но не прохудившееся ведро, алюминиевую кружку и нетронутую банку рыбных консервов. Сложив в ведро цепь, кружку, консервы и остатки хлеба, он двинулся дальше. Сначала его раздражали маленькие чёрные мошки, язвившие тело не хуже комаров, но через несколько дней он привык. К тому же, чем дальше в горы он забирался день ото дня, тем меньше и меньше язвительных насекомых попадалось ему навстречу.

На седьмой день путешествия

он вдруг услышал человеческие голоса. Сердце его прыгнуло сначала от неожиданности, потом от страха. Люди ему больше не были нужны. Они ничем не могли ему помочь, а только искушали. Поколебавшись минуту, Серафим шагнул в заросли низкорослых ёлок и вскоре сквозь их ветви увидел, как мимо прошли пять человек с огромными рюкзаками. Двое из них женщины, и их высокие голоса долго ещё слышались в пространстве предгорного леса. Выйдя из кустов, Серафим двинулся дальше перпендикулярно направлению, в котором скрылись неизвестные.

Хлеб и заржавленные консервы он съел вскоре после того, как повстречались первые каменные гряды, уводящие глаза куда-то под облака. Но отсутствие еды больше его не пугало. И так в последние дни он ел как бы по обязанности, не чувствуя ни вкуса, ни запаха пищи. Она уже стала чужим веществом для отрешающегося от мира путника. Да и что значили эти жалкие кусочки никчёмной материи по сравнению с грандиозными залежами тишины и спокойствия, обнаруженными им в этом новом мире. Душевную тишину, казалось, ничто не могло больше нарушить. И вдруг Серафим осознал, что ему незачем идти ещё куда-нибудь. Ноги больше не хотели свершать одних и тех же маятниковых качаний: вперёд-назад, назад-вперёд. Потом и разум признал необходимость отдыха. Оглядев нагромождение скал и уступов, он двинулся скорее машинально, чем сознательно к вершине одного утёса, более доступного для покорения. Взобравшись на самый верх и осмотревшись, он увидел нечто ещё более заманчивое. Здоровенная сосна, поверженная бременем стихий или лет, рухнула с утёса, где она росла, на соседнюю скалу, напоминающую высокий минарет. «И этому минарету так не хватает муэдзина», — подумал Серафим. Но думая, а скорее повинуясь этой неизвестно откуда взявшейся мысли, он перебрался по сосне на «минарет», и понял, что он у цели.

Скала стояла высоко над прочим хаотическим миром камней и деревьев, и с неё виделось далеко, далеко… Небольшая, метра 2 на 3 площадка позволяла лежать без риска скатиться на край, а оттуда с многометровой высоты слететь на острые камни подножия «минарета». Небольшое кряжистое дерево с одного борта площадки давало тень солнца, но, впрочем, этого Серафим в расчёт уже не принимал. Ему здесь понравилось бы и без тени. Смотав с шеи уже привычную цепь с замками и с ведром в руке, он вновь без опаски по поваленному дереву перебрался на утёс, а по его спине к подножью скал, где он заметил ручеёк, пробившийся наружу как будто из сердцевины скалы.

Напившись вволю и ополоснув лицо, он ладонями начерпал из ручья воду в ведро и с ним лёгким шагом человека, нашедшего своё место в жизни, отправился «домой». Ещё раз пройдя по дереву над пустотой, он подумал, что этот мост является мостом надежды, последним искушением жизни, и, чтобы избежать его, мост должен быть сожжён по примеру древних героев. Поставив ведро с водой под деревом, он принялся за работу. Ломая ветки просто руками или помогая увесистым камнем, он довольно скоро очистил сухую макушку сосны от боковых цепляющихся за камни ветвей и многочисленными ударами по стволу переломил его тонкую вершину, упиравшуюся в «минарет». С последним ударом камня ствол, крякнув, пополз по стене «минарета» и с шумом грохнулся вниз. Искушение низвергнуто, но последнее ли? В конце концов, если очень захотеть, можно спуститься со скалы, цепляясь за трещины, кустики и выступы камней. Когда человеку грозит смерть и особенно голодная, он может решиться на всё и даже уподобиться сорвавшемуся с горы булыжнику. И тут медленно блуждавшие по стране гор глаза Серафима остановились на цепи, с таким трудом вытащенной им из надоедливого прошлого.

Как огромная рыжая змея, греющаяся на солнце, она лежала у его ног, и два замка по обе стороны её тела, словно пятна очкового рисунка, дополняли её образ. Серафим обернул один конец цепи вокруг ствола кряжистого деревца и, просунув в кольца дужку одного замка, сомкнул их намертво. Подёргав для верности цепь обеими руками, он убедился, что деревце сидит крепко и выдержит натиск не одного, пятерых Серафимов. Снять кольцо цепи вокруг ствола путем поднятия его вверх мешала развилка расходящихся в разные стороны трёх крепких рук главных ветвей и множества сплетённых друг с другом мелких. Тогда, обернув другой конец цепи петлей вокруг шеи, он вторым замком сковал её и, подержав некоторое время ключи на ладони, резким движением руки махнул их от себя прочь. И они исчезли за краем площадки беззвучно, как будто превратившись в вечерний воздух этого нового и последнего из земных миров.