Если бы я не был русским

Морозов Юрий Николаевич

Этот вечный символ искушения в слепой ночи безвестного города — нога и поднятая юбка, внезапно стали центром мироздания бездомного бродяги. Да, он почувствовал себя таким, именно таким и никаким другим. Семь месяцев он не видел людей и в частности наиболее опасных представителей их рода — женщин. Он почти не вспоминал о них, зимуя в заброшенном доме, как, впрочем, и всё остальное из приснившейся до полёта с моста жизни.

И вот всё кануло, а перед ним вновь женщина, кусочек тепла, и побег от намозолившего душу скитальчества.

Но вряд ли подобные раздумья одолевали Серафима именно в данный момент. Не до них было. Паломника по безлюдным степям человечества обожгла, сдавила между своих толстых ляжек и лишила разума и воли обычная в таких ситуациях паломническая похоть. Она сотрясла всё естество Серафима с такой силой, что от неё, казалось, дребезжали и раскачивались предутренние звёзды. Он присел рядом с женщиной на корточки и положил

одну руку на заманчиво белеющее бедро. Знакомые и забытые ощущения женской кожи лишили его остатков разума. Внезапно он увидел тёмное пятно на асфальте, выступившее из-под её тела и до этого незаметное. Страшно испугавшись в первое мгновение того, что это кровь расшибшейся в падении женщины, и она умирает, и похоть его не удовлетворится, он вдруг понял, что это тёмное пятно, быстро растущее на глазах, отнюдь не кровь. Бурно нахлынувшее омерзение и к себе, и к полумёртвому объекту «любви» так же бурно вдруг изменило знак в сторону ещё большего возбуждения. «Ведь это вода, всего-навсего вода», — бормотал он, руками пытаясь содрать прилипшую к телу молчаливой любовницы юбку. И вдруг в почти бессознательном состоянии некрофилического экстаза он услышал ШАГИ. Это были бойкие, трезвые шаги разумного существа, а не подонка, наподобие Серафима или его согласной в своем мёртвом виде на всё партнерши. Отчаянье и ужас одновременно потрясли Серафима. В задымленной любовным чадом голове сверкнула мысль притвориться пьяным собутыльником своей принцессы и не отдавать её ни под каким видом. «А вдруг это не простой человек, а…» — мелькнула следующая разумная мысль, и одержимый ангелом-хранителем или дьяволом-погубителем, он с физическим ощущением разрыва со своей собственной плотью оторвался от тела бесчувственной пьяницы. Спрятавшись за кустами неподалёку, он видел, как здравомыслящий прохожий пытается поднять женщину, как она, чуть-чуть придя в себя, слабо сопротивляется, но вот уже встает и, повиснув на руке спасителя, медленно исчезает с глаз Серафима. Дьявол, насмеявшись над ним, вырвал приманку прямо изо рта, оставив раздавленную жертву на самопоедание.

Долго сидел под кустами потерявший всякое соображение бородатый растерзанный человек с несчастными глазами. Потом хриплые рыдания злобы и раскаяния нарушили ночную тишину. Он вышел на середину улицы и, не скрываясь теперь, шёл, куда вёл путь. Опустошённым уму и сердцу нечем было более шантажировать опостылевшее им самим тело. Оно бессмысленно, в который уже раз обходило одни и те же улицы, не имея сил за что-нибудь зацепиться.

Великолепный вой железной утробы заставил подпрыгнуть от неожиданности позабывшее было свои обязанности тело. Обдавая улицу запахом свежевыпеченного хлеба, мимо Серафима промчался и остановился впереди хлебовозный фургон. Шофёр, пробежав несколько шагов навстречу Серафиму, открыл заднюю дверь фургона и исчез в подворотне. И тело Серафима вновь вспомнило кодекс своих неизбывных законов. Ринувшись к фургону так, что воздух в ушах зашумел, оно подбежало к распахнутой настежь дверце, жадно вдыхая густой аппетитный запах, запустило внутрь две длинные худые руки и извлекло из железного брюха две большие буханки серого хлеба. За спиной раздался изумлённый крик, и, не оборачиваясь, вновь со свистом ветра в ушах, Серафим кинулся прочь. Сломя голову, он бежал по пустым, но уже выступающим из мрака ночи улицам и переулкам, пока в глазах не зарябило от блеска многочисленных рельсов, бегущих туда и сюда плотными рядами. Пролезая под вагонами и между буферов, он попал в бесконечный коридор, составленный из двух близко стоящих пассажирского и товарного поездов. На уровне его бегущей вдоль вагонов головы то и дело возникала одна и та же белая табличка с двумя утомительно повторяющимися, но неразборчивыми словами.

Остановившись вдруг, он прочёл эти слова. Одно означало название города, в котором он жил когда-то сотни лет назад, а другое было тоже названием города за тысячи километров от первого. Это первое слово, вмещающее в себя целый мир понятий, запахов, звуков, ощущений, на минуту преобразило вороватого и преследуемого собственными страхами бродягу в прежнего беспечного и с паспортом в кармане человека по имени Серафим. Это слово за шиворот истлевшей рубахи тащило его в дурманящее безнадежными и мучительными воспоминаниями прошлое. Но неужели после того, что случилось за время странствий, он может вернуться? Разве возвращение возможно? И к кому? Начать опять всё сначала, чтобы прийти к новому побегу из старой вселенной? Нет. Прочь обольщения вчерашней сказки. Преступный бродяга, несостоявшийся террорист, опасный для беззащитных женщин и продуктовых магазинов, не имеет ни малейшего отношения к какому-то там писателю Серафиму Б. И равнодушно отвернувшись от магической эмалированной таблички, усталой рысью он продолжил бег. Ближе к хвосту вагонного коридора ему пришла мысль сменить ноги на колеса, не в мягком вагоне, разумеется, а как полагается — по чину. Дверь одного товарного вагона

была немного отодвинута и призывала исполнить задуманное. И едва он протиснулся внутрь вагона, как пассажирский состав напротив тронулся. Куда? В сторону первого слова таблички или второго — ведали лишь духи железнодорожных путей. А состав с Серафимом, выждав с полчаса, тронулся в противоположную сторону.

Весь день пути Серафим провёл в созерцании у дверной щели быстро меняющихся лесных пейзажей. По тому, что станций пролетало мимо мало и размерами не великими, а леса, сквозь которые отважно громыхал полупустой состав, несметны и величавы, заключил Серафим, что удаляется он от прошлого и не на первую уже тысячу вёрст. Отщипывая от буханки маленькие кусочки хлеба, оглядывал он то окрестности, то внутренности вагона. Тот был пуст, и только груда цепей с большими висячими замками, примкнутыми к ним, и с ключами, болтающимися на верёвочках возле каждого замка, оживляла интерьер самодвижущегося убежища. Серафим страшно заинтересовался цепями, обдумывая, зачем бы они нужны и, потащив одну цепь из кучи, обнаружил, что она недлинна: 2–2,5 метра и два замка на ней, а к каждому по ключу. Вечер и желание забыться прервали его смутные размышления о назначении цепей и о том, куда он едет.

Томительное ощущение прерванного скольжения в пространстве нарушило дрёму, навеянную успокоительным стуком колёс. Стояла ночь, и слабый свет фонарей пробивался сквозь разные щели и приоткрытую дверь. И вдруг Серафим ощутил, что он не один. Вернее не ощутил, а почувствовал чей-то чужой, настоянный на табаке и поте запах. «Фантом без лица? — вяло испугался Серафим. — Но только запашок у него далеко не астральный». Тишина и смена безответных вопросов длились недолго. Вспыхнувший огонёк спички осветил кусок лица с резким изломом носа, и огонёк сигареты затлел в противоположном от Серафима углу вагона. Состав тихо тронулся с места.

— Из зоны, что ли? — внезапно выпал из темноты довольно приятный мужской голос.

Не удивившись и не успев как следует поразмыслить над тем, имеет ли он право отвечать, Серафим ответил:

— Нет.

— Тогда бомж, что ли?

— Не совсем, — ответил Серафим. — Сейчас-то бомж, а вообще…

И тут он задумался, как в более доступной форме сгруппировать то, что выбросило его из прошлого и вбросило в этот ошибочно прозванный «столыпинским» дом отдыха на колёсах. Террор? Но его ведь не было. Усталость от навязанной и чуждой ему игры? Неразрешимость женского вопроса?

— Двоеженец я, — сказал неожиданно для себя Серафим. — От алиментов сбежал, а заодно и от жён.

— Почти сподвижник, — констатировала довольная его ответом темнота. — И как же ты с жёнами попрощался? Прибил хоть одну из них?

— Нет, я просто убежал, — кратко ответствовал Серафим.

— Счастливец, — вздохнула темнота. — Я вот тоже убежал, только не сразу, а сначала жену заставил побежать к Господу Богу и теперь сам к нему, наверное, приближаюсь.

Серафим молчал, и молчание его прозвучало приглашением продолжить историю ещё одной «истории».

Гопак

Жил-то я с женой неплохо поначалу, но с каждым днём всё скучней. Город наш небольшой, развлечение после работы — водка да телевизор. Я сначала по-хорошему, что ни вечер, то домой. Спать пораньше ложился и с женой под одеялом скуку перебарывал. Но ей первой это надоело да и не умела она это делать с вдохновением. Я-то это дело любил, а она, как выяснилось, не очень. Ей всё больше по хозяйству нравилось да на разных собраниях заседать. Стал я было после рождения дочки водочку потрескивать — голова болит, совесть грызёт, а жена сильнее совести. Что делать? Ходил я в библиотеку, но там на самые интересные книги справки всякие нужны, разрешения. И потом, как мне умные люди подсказали, книгам можно доверять тем, что до революции напечатаны. А нынешние… в одном издании одни имена и события, а годом позже уже другие, в одном словаре одно напечатано, а в другом прямо противоположное. Пойди разберись. Из классиков, говорят, целые страницы исключали, а из Маяковского весь мат. Нет, мне такой литературы не надобно.

Осталось мне в «Русский союз» идти, завёлся у нас такой недавно, или во Дворец культуры в самодеятельность гопак танцевать. Я выбрал гопак, потому что, во-первых: мне всё равно, какие у женщины глаза — узкие, чёрные или голубые. Дело же не в глазах, как сам понимаешь. А на собрании «Союза» я был один раз. Вырядились все в пиджаки с красными галстуками да в шахматные портки, а то ещё в поддёвки, и друг перед другом начали от злости на чурок распухать. Я после их собрания на кислоглазых да жидов тоже сильно обозлился, а потом домой пришёл и подумал, чего это я вскипятился? Мне ведь в сущности на это наплевать. И когда понял я, что нету выхода, кроме как жидов бить да водку пить, решил я лучше поплясать гопак во Дворце культуры. Но от судьбы не уйдёшь, и там-то я и попался, потому что от скуки в этом дворце до третьей репетиции не дотянул бы, если б не подруга, с которой мы на гопаке познакомились.