Если бы я не был русским
Шрифт:
В полдень, время, назначенное для митинга, вся площадь оказалась забитой народом. Близлежащие улицы, набережная Мойки и скверик возле гостиницы тоже запрудил пришлый подозрительный люд. Большинство собравшихся неуловимо походили друг на друга выражением лиц, манерой поведения, кое-какими плакатиками и особенно формой одежды, чёрной или клетчатой фактуры и с красными или чёрными галстуками. Многие были в чём-то вроде дореволюционных поддёвок. На ступенях исполкома стояли на стойках два микрофона, и кто-то пробовал в них по очереди звук, считая: раз. два. раз. два… Но вот народ зашевелился, заволновался, раздались крики и аплодисменты. Сквозь толпу пробирался некто, кого все уважали. Некто вылез к микрофону и крикнул в него какое-то специфическое приветствие. Площадь взвыла, заколосилась тысячами поднятых, машущих рук. Растворились двери исполкома, и из них вышли, видимо, «отцы». Серафим, стоявший близко у микрофонов, хорошо видел лица тех, кого он должен был не убить, нет, просто удачно поместить в прицел и продырявить, хорошо бы дважды, вот и всё. Смерть, как философский аспект бытия, здесь отсутствовала. Важны были дырки. Одна — хорошо, две — прекрасно, три — превосходно.
Миг единения Джонов Бутсов, Гриневицких, Сирхан Сирханов, Чэпмэнов, Шарлотт Кордэ и многих, многих других представителей этого почтенного племени пробил, и в пыльном алтарном воздухе угрюмого храма террора оживились иссохшие тени демонов, подзабывшие было вкус свежей, государственной важности кровушки.
Толпа стеснилась, и её перед самыми микрофонами сдерживала цепочка милиционеров и ребят в поддёвках с голубыми повязками, на которых чернели буквы PC. В тесноте и давке Серафим вытащил пистолет из кармана и опустил его вниз дулом. Другой рукой он пытался оттолкнуть кого-то впереди, своей широкой спиной заслонявшего лидера «Русского союза», довольно эмоционально выкрикивавшего свою боевую программу. Наконец спина уступила и отъехала куда-то вбок. А не далее как в пяти метрах от Серафима перед микрофоном стоял объект огнестрельного манипулирования. В кулаке его трепетал листочек с речью, но он, не глядя в него, плевал в микрофон словами, от которых рука Серафима, опущенная долу, поползла вверх. Лицо этого урода, слабосфокусированное в мозгу, находящемся в предшоковом состоянии, казалось удивительно знакомым, но откуда, вспоминать было бесполезно. Пистолет прополз уже почти половину отмеренного ему пути, когда чьи-то не очень сильные руки прервали его криминальный путь. Вцепившись в руку Серафима, рядом стояла Лина. Он не сразу понял, что это она, и сначала ударил её по рукам своей другой свободной рукой, вновь высвободив пистолет. Вокруг все затолкались, закричали в этот момент, и их возня совпала с волнами всеобщего людского моря.
Её прижали грудью к его груди, и только кулак с торчащим из него пистолетом напоминал о том, что эти объятия какого-то нового свойства. Она что-то кричала ему, но он не слышал, потому что вокруг все орали как сумасшедшие: «Аверьянов, Аверьянов, А…верь…я…нов». И тогда он понял, кем был стоящий перед микрофоном лидер «Русского союза». Тем самым задротом Аверьяновым, мужем Лины. И он понял, что всё было напрасно: и грабёж, и «подвал», и стрельба по свечкам, и жажда кровавой справедливости, и готовность принести себя тоже в жертву. Он не может больше стрелять в этого урода, потому что выстрелы в него ранят Лину. Проклятье!
Она попыталась, отодвинув подбородком ствол пистолета, поцеловать Серафима в шею, но он дёрнулся как подстреленный, ударил кого-то локтем в бок изо всей силы, кажется, толкнул её в грудь и исчез где-то в толпе, топавшей ногами и по-прежнему ревевшей: «А…верь…я…нов..А..верь..я..нов…» Митинг разворачивался, словно атомный гриб, и вслед убегающему прочь несостоявшемуся убийце несся уже новый многотысячный вопль: «Вся власть Союзу..!»
Вот вам ваш русский Ли Освальд. Получайте. О терактах и террористах в газетах и книжках просто читать, да не просто дело делать. Повывели у нас террористов по убеждениям вместе с «дворянской кровью и собачьей бровью». Народ тихий, спокойный теперь, даже чересчур. В Афганистане командиры обижались: не десантников им присылают, а студентов-вегетарианцев. После первой человечинки целую неделю ходят как в воду опущенные. С такими войны не выиграешь. Есть, конечно, и у нас разные отчаянные головы, угонщики самолётов, мафиози, наёмные убийцы, да не идейные, а всё больше уголовная мелкота, герои до первого выстрела. При царе-батюшке это дело было лучше поставлено. Губернаторов, великих князей, а при случае и царей бомбами рвали да с револьверов дырявили чуть не каждый божий день. Вон сколько улиц в Питере с фамилиями этих героев: и Каляевы, и Желябовы, и Софьи Перовские, и даже памятная досочка промахнувшемуся Каракозову. Вроде уважают у нас героев, а преемственности никакой. Обидно мне за преемственность и за прерванную связь поколений. Все жалуются у нас, что нет никакой управы на разные ведомства да заевшихся выше головы начальничков. Есть управа, и гранатомёты с автоматами бы нашлись, а вот чего нет, так это преемственности. Тогда, если уж воспитываем пацифистов, так нечего досочки с террористскими именами на домах развешивать, а переименовать эти геройские улицы во всяких там пастернаков, булгаковых, ахматовых. И этого не хотите. Так чего же вам нужно от моего героя, выращенного этими странными улицами, странного города, странного народа, среди которого сами вы странные гости, а не хозяева?
А Серафима мне жаль. На вас-то наплевать, у вас библейское будущее, а у него нет. Тем более что я сам действительно не знаю, чем кончится его вылазка. Пистолет-то он не бросил, митинг далеко не кончен, и вступает в игру новый, пока известный только мне фактор. Посмотрим, может быть, подвиг, равный подвигу Павлика Матросова, ещё впереди. Хочу отнять минуту внимания и задать сам себе и заодно и тем, кто не полностью утратил умственные способности, прилежно следуя по пятам моего негероического героя, вопрос: мог ли Серафим без постороннего манипулирования убить Аверьянова, если бы ему не помешала Лина?
Эх, женщина! С самого начала ты путалась в ногах так и не вставшего на эти самые ноги героя и, возможно, погубила чудный детективный сюжет, а заодно лишила коллегию народных манипуляторов ответа на вопрос века, ибо всякому ясно, что Серафим не только имярек такой-то, но заложник кое-какого поколения. Однако я крепко сомневаюсь в кровожадности моего героя по многим причинам и одна из них та, что я — не Достоевский, изрядно любивший топоры да ножички, а Серафим — дитя своего половинчатого времени. Не мог убить он никого на свете, я ручаюсь. Просто делал вид, играл в отчаянность. А может, нет?.. Многие убийцы, наверное, так же играли в отчаянных, а потом случайно (случайно ли?) нажимали курок или, желая промахнуться, цепляли ножом сонную артерию на шее любимой и… возможно, тут-то Серафим оказался бы прав? Ведь задрот уже и не задрот, а лидер и вождь, и сумасшедший доктор Мабузе-маньяк, заморочивший целый город, может быть, уже целый народ, и смерть его спасла бы и Лину, и целую вселенную прочих Лин от грядущих ужасов взбесившегося национального самосознания. Вопрос, конечно, тухлый изначально, не стоило его и поднимать, но ведь какой же русский не любит тухлых вопросов и следующего за ним мордобоя. Но, кажется, пора уже, подобно Льву Толстому, вернуться в народ.
По-видимому, не все митингующие испытывали одинаковые чувства к гр. Аверьянову. На пути своего отступления Серафим попал сначала в довольно скромную потасовку между красногалстучниками и лицами, не афишировавшими своих политических склонностей цветом носков или кальсон. Но затем, по мере удаления от центра, сцепившиеся, как в любовном экстазе, люди попадались всё чаще. Назревала битва народов. Но каких? Как думают читатели?
А читатели по неискоренимой русской привычке думают только одно: «А что же милиция? Неужели «Союз» купил её с потрохами?»
Спокойно, граждане. Что милиция! На неё мы соскребаем со своих зарплат, извиняюсь за выражение, с гулькин нос. А вот куда мы не с гулькин и не на нос денежки всаживаем? Поняли? То-то. А то милиция, милиция, как на базаре. Итак, продолжим.
Недалеко убежал горе-террорист Бредовский. Площадь оказалась со всех сторон оцепленной войсками, бронетранспортерами и — о позор российской диктатуры пролетариата! — танками с самыми настоящими орудийными и пулемётными стволами, направленными сами понимаете куда. Недаром некие, всё знающие люди давно до митинга поговаривали, что к Питеру по шоссейным и железным дорогам движется военная техника и кое-какие воинские соединения. Не поверил народ знающим людям, а теперь вот нюхай «черёмуху» да получай дубинками и, хорошо, если резиновыми, пулями по головам.
С пистолетом, позабытым в судорожно сжатом кулаке, Серафима прибило толпой к цепи марсиан без лиц, в масках и невиданных шлемах, а также со щитами древних легионеров, уже приступивших к делу защиты диктатуры пролетариата путём избиения этого самого очумевшего пролетариата. Серафим слышал крики мужские и женские, а некоторые как будто детские. Работая локтями, он желал теперь всосаться в толпу, но внезапно его отбросило ею прямо на марсиан. Один из них, широко замахиваясь, бил какой-то странной дубинкой закрывающуюся от него руками молодую женщину, почему-то всю в крови. Наконец, женщина упала, солдат перешагнул через неё, опустив дубинку, и тут Серафим разглядел, что была то не дубинка, а маленькая лопатка, блестевшая на солнце, как бритва. Марсианин с бритвой двинулся к Серафиму, и тот вдруг, о позор на головы желябовых и гриневицких, выронив ставший чудовищно тяжёлым пистолет, нырнул в толпу и, извиваясь ужом буквально между ног, едва дыша от сгустившегося запаха «черёмухи», утёк от страшного марсианина, а потом подхваченный потоком поддёвочников и красногалстучников был вынесен сквозь пробитую ими цепь солдат в спасительную подворотню.
Я отказываюсь комментировать поступки гр. С. Бредовского, так как у меня, несмотря на врождённый (с 30 лет) пацифизм, что-то застреляло в левом виске и, кажется, кровь бросилась куда-то ещё. Пусть этот молодой человек сам за себя поговорит, а я немного полежу.
Живописна невская перспектива от Литейного до Большеохтинского моста. На правом берегу, хотя и опутанная колючей проволокой и вся зарешеченная, но по-прежнему, как и до революции, уютная тюрьма «Кресты». Рядом немного смертельные, но величественные корпуса областной спец. больницы, плавно переходящие в марширующую шеренгу бесчисленных заводов, слегка заплесневелых от вечного рабочего похмелья. Напротив «Крестов» через Неву гордо высится административное здание, называемое «Большим Домом». До февраля 17-го тут свил осиное гнездо Окружной суд, подобно Бастилии разметённый взбунтовавшимся народом в пыль и прах. В застенках тюрьмы Окружного суда, ныне внутренней тюрьмы Большого Дома, в своё время томился В. Ульянов. Дальше по набережной какая-то разруха, тупики, заборы, пляж напротив окон сумасшедшего дома и, наконец, выпотрошенное тело бывшего Смольного монастыря. Живописна невская перспектива от Литейного до Большеохтинского моста [7] .
7
1986 г.