Если бы я не был русским
Шрифт:
Сиял великолепнолунный весенний вечер. Я шёл потихоньку по набережной, как заслуженный пенсионер на отдыхе, добросовестно выполнивший многочисленные и дурацкие обряды «достойно» прожитой жизни, вырастивший два поколения неблагодарных и злых потомков, и вот теперь не знающий, что нужно от меня ещё и этому вечеру, и этой набережной, и всему, что ощущается, видится, слышится и обоняется. Вековая усталость, грызшая мои кости и нервы все последние месяцы, их перегрызла где-то у корня и, смешно сказать, обидой на судьбу, судьбу несостоявшегося убийцы.
Я размышлял, кого полезнее убрать с этого света: Аверьянова или парочку марсиан, но кого-то надо было обязательно, иначе что же дальше? Опять тщательно сберегать эту нелепую комбинацию молекул воды, атомов солей и кислот, хранящую то ли в голове, то ли в животе, то ли ещё где-то страх, превышающий всё мыслимое и немыслимое на свете, а заодно и такие пустяки, как благородство мышления, чувство собственного достоинства, умоляющие взгляды убиваемых лопатами женщин, любовь (что-то там сталось с Линой? Может задрот Аверьянов, в отличие от поэтов, сумел защитить и жену и чувство собственного достоинства). Но пусть даже ты не смог убить кого-то из мерзавцев, потому что всё равно любое убийство — это нисхождение в ад, но почему было не бросить пистолет и не встать на пути марсиан или не попытаться защитить женщину. Побоялся лопат? О, скользкая жаба российских подвалов! Не ты ли вместе с остальными сотворил эту подвальную вселенную и не ты ли вакуумом своей души всосал в неё жаб в красных галстуках и чёрных пиджаках?
Эти и подобные им ничтожные мысли вяло жевал скомпрометированный мозг, а тем временем я давно уже шёл по Литейному мосту. Немыслимо далеко внизу посверкивала лунными брызгами таинственная и могучая река. «Вот где учиться летать», — подумалось мне, и эта шальная мысль перекинула ноги мои через перила. Я не мог больше ходить по земле, не мог ощущать себя жабой. Я сидел на перилах лицом к реке и безразлично смотрел в воду. Фантастическая никчёмность души и тела не покидала меня и звала в полёт. Но я медлил, не понимая почему. Я силился вспомнить что-то важное, основополагающее в моей жизни, а в голове медленно проплывали губы «сестры», чёрные разводы колготок Аделаиды, обложка книги С. Бредовского. Я решил сосредоточиться и думать о Боге. Но Бог оставался всего лишь словом, и оно силилось прилепиться к другим словам, образуя какие-то дурацкие фразы, вроде «дай-то Бог», «Бога ради» и т. п. К счастью, это мучение прекратили торопливые шаги бегущего человека и угрожающий крик, раздавшийся уже неподалёку. Тогда судорожным толчком рук и ног, как будто бы и не моих вовсе, я отбросил своё ничего не весившее тело далеко от перил и, широко раскинув за спиной могучие крылья свободы, полетел. Мне казалось, что я лечу прямо к звёздам. Полёт всё ускорялся, ветер свистел в ушах, и я увидел, что вот-вот я врежусь прямо в луну. Я хотел обогнуть её справа и пошевелил для этого левым крылом, но страшная сила вдруг расплющила меня прямо по светлому золоту ночного светила, мелькнули искры брызнувших звёзд, и ледяной холод мирового пространства пронзил моё вновь обретшее плоть тело. Я закричал, забил руками и ногами, но рот залепила, разрывая его, холодная и жестокая лапа, а руки и ноги с трудом шевелились тоже в чьих-то ледяных и мерзких объятиях. Я отчаянно извивался телом, в глазах побежали зелёные и жёлтые пятна, и сквозь них я вдруг разглядел ту, с которой попрощался через кулак с зажатым в нём длинноствольным пистолетом, ту, что, казалось, умерла для меня трижды, но чьё имя, глаза и тело, дававшие приют моему одиночеству, не могла из меня выклизмить даже смерть. «Прощай, Лина», — чавкнул я из последних сил, и вдруг голова моя вновь вынырнула под знакомыми звёздами и живого и невредимого меня преспокойно несло на себе резиновое тело реки. Где-то вдали раздавались свистки и крики. Я вновь погрузился с головой и, изрыгая изо рта липкую, пахнущую бензином воду, вспомнил, что я же умею плавать. Тогда не барахтаясь и не плеща на поверхности руками и ногами, тихим брассом я поплыл к чернеющему вдали берегу, покорно сознавая, что от никчёмности моей мне нет убежища даже в смерти. Позади, метрах в 10 от меня, над водой пронёсся смерч грохочущего воздуха и света, и ринувшаяся вслед за ними волна жадно измяла меня в своих ледяных лапах вновь. Я понял, что ещё раз избежал смерти, на этот раз от рассечения на части лезвиями подводных крыльев скоростного теплохода. Сколько смертей в один-единственный день миновал я для какой-то ещё одной в будущем. О, прекрасное будущее, с всего одной смертью. Я плыл к нему почти что со слезами умиротворения на глазах, и одно за другим медленно смывались из памяти водами реки забвения события, переживания, человеческие имена и лица тех, кого я, быть может, любил.
Часть 2
Странствия
Дом
Молодая работница птицефермы «Красные яйца», расположенной где-то на среднерусской возвышенности, пришед поутру на работу, рассказала своим подругам следующую историю:
— Иду я дескать по тропочке от села к ферме и думаю об моём окаянном Валерке. Пятые сутки ко мне носа не кажет. Иду я, иду, а из-за поворота к пруду вдруг человек навстречу. Сердце прямо кипятком облилось, думала Валерка. Нет, чужой. Идёт будто во сне, худой как велосипед, штанцы и рубашка драные, не молодой, не старый, не поймёшь. Глаза горят, словно у моего Валерки, когда он опохмелиться хочет. Увидел меня, и нет, чтоб как всякий мужик зенками своими всю тебя общупать, опустил их в землю, стал столбом и стоит, ждёт, когда я пройду. Я испугалась, народу-то никого, да прошла мимо и слова не сказала, а он тоже ни гу-гу. Шагов этак через двадцать оглянулась, а его и след простыл. Как будто его и не было. Не к добру это, бабы, глядите как бы у кого бельё стираное с верёвок не убежало или ещё чего похуже не случилось. Был уже раз такой случай.
Сопровождаемый такими и подобными им подозрениями и опасениями, пересекал Серафим пресловутую среднерусскую возвышенность. Путь его не прям был и не скор, только он вовсе и не спешил. Куда бы ему спешить? В густонаселённых районах туго ему приходилось. От одного его вида хотелось кликнуть участкового да препроводить эту карикатуру на образ человеческий куда следует. Рубашка и брюки на нём от сидения и лежания на матушке-земле много хуже смотрелись тех, в которых Серафим за дамочками ухлёстывал. Заросшее тёмной с проседью бородой лицо и давно не стриженные волосы очень живописали его, но, к сожалению, превратили почти в разбойника. Я бы на месте молодой работницы «караул» бы крикнул да бегом от такого подальше. Но у женщин своя на этот счёт психология и, возможно, более справедливая. Ходит эдак разбойничком Серафим уж не первый календарный месяц. Чем он питается, даже я того не ведаю. С моста-то он сиганул без копеечки в кармане. Правда, известно мне, что заходил он в два монастыря на пути своём, один мужской, другой дамский. Но в обоих его приняли, мягко выражаясь, не по-христиански. Накормить накормили, а главы преклонить не позволили. По укоренившейся привычке городского жителя, даже убегая от человечества, он всё же искал помощи у людей. Но люди отвыкли ценить и понимать странников — как вид здорового и свободного человека иногда вызывает буйный приступ у пациентов психолечебницы, так вид странника бесит нынче людей, привыкших странствовать от работы к магазину, а из магазина домой.
Но Серафиму повезло. Он встретил настоящего странника по святым обителям, находящегося в ладу и с законом, и с человечеством, но тем не менее шатуна по натуре. Столкнувшись с Серафимом на перекрёстке лесной и шоссейной дорог, он углядел в нём нечто для себя занимательное и увязался вслед. Как ни хитрил Серафим и ни угрюмничал, язык его не отсох, уши слышали и пришлось вступить ему в уклончивую беседу, а затем узнать и адрес обители, где можно было попытать ещё раз счастья жить в человечестве, без людей. Шатун имел некоторые средства и для ускорения пробы подвёз Серафима на кое-каком транспорте в нужное место. На время переезда одолжил он ему свою запасную рубаху, но потом отобрал всё же.
Обитель понравилась Серафиму, и, рекомендованный настоятелю шатуном, которого тут хорошо знали, отведён был Серафим в маленький флигелёк или даже сарайчик за двухэтажным зданием монастыря. Обладание сарайчиком на правах рабочего по хозяйству обители потрясло Серафима, и он долго не мог поверить тому, что на грешной земле для него ещё осталось немного места. Правда, настоятелю непременно хотелось иметь какой-нибудь документ, удостоверяющий личность Серафима, но в предварительном разговоре обещанием «как-нибудь на днях съездить за бумагами домой, после того, как он оглядится», сомнение на время устранилось.
С нетерпением и даже некоторым исступлением набросился Серафим на работу. Обитель стояла довольно далеко в стороне от современных коммуникаций, и подвоз продуктов и выезд настоятеля в «мир» совершались на повозке о двух лошадях. Братии насчитывалось всего 12 человек, всё больше людей в возрасте, кроме одного, лет приблизительно Серафимовых. Серафим ухаживал за лошадьми, задавая им корму, таская воду и выгребая навоз, копал огороды и обслуживал кухню, рубил дрова и мыл полы. Много ещё всяких мелочей приходилось на его долю, но опустим их. Настоятель, в общем-то не вредный, деловитый пожилой человек, был в восторге от служебного рвения Серафима, но не забывал при каждой встрече напомнить о «бумажках». «Пока ничего, живи, а наедет кто из епархии или, не приведи Господь, нагрянет какой начальничек из района, тогда дело плохо, надают всем по шапкам, а то и закроют обитель, если участковый пронюхает».
Недели через две трудов неустанных решился Серафим на полуоткровенный разговор с настоятелем, из санитарных соображений умолчав о последних своих противозаконных похождениях и, разумеется, о своей несостоявшейся карьере террориста, ибо об этом нормальным людям не рассказывают. Отец Никодим с интересом выслушал краткий обзор деятельности Серафима за последний високосный год и одобрительно крякнул, когда Серафим выразил надежду на пострижение его в чернецы.
— Что ж, дело хорошее, — заключил он. — Монах из тебя будет затейливый, но это не страшно. Будь ты хоть трижды писатель и сорокажды прелюбодей, а пост и молитва тебя шёлковым сделают в два месяца. Ничего, я знаю, какое покаяние на тебя наложить. Отстрадаешь, отмолишь грехи и Богу угоден будешь не хуже прочих.
Загорелось сердце Серафимово от всепрощающих слов отца Никодима, заплакал он, а, поцеловав руку настоятеля, кинулся скорее к себе в сарай и до утра молился, повторяя всего одну фразу «Господи спаси», ибо ни «Отче наш», ни других молитв он не знал. Третьи петухи застали его за наполнением озёрной водой огромной бочки позади монастырского двора. Бочка находилась метров за 400 от озера, и Серафим с двумя вёдрами бегал туда и обратно без передыха. Часам к восьми утра запрягли повозку, и настоятель уехал в «мир». Вернуться обещал дня через три. Дел «мирских» и обительских накопилось.