Если бы я не был русским
Шрифт:
Подвал, в котором Серафим тренировался в стрельбе из малокалиберного пистолета, находился возле школы. В ней когда-то давно Серафим учился. Потом забыл о ней, потом ограбил, и вот теперь опять здесь. Сначала о подвале, потом об ограблении. Да, да, я не ошибся. Отныне Серафим вступил в некоторые противоречия с законами российской импер… пардон, федерации.
Подвалом, на языке школьников называлось бывшее бомбоубежище, протянувшееся между школой и соседствующим с ней сумасшедшим домом. Подвал имел три этажа, и верхний из них школьники из шалопайствующих посещали сравнительно часто, хотя и не без душевного трепета, т. к. бытовали россказни о сбежавших из «дурки» и прячущихся в кромешной темноте «психах». Но 2-й и 3-й нижние этажи не посещались никем. Деревянные лестничные пролёты, ведущие туда, подгнили и опали вниз, а по бетонным гладким стенам спускаться не было ни возможности, ни желания. Правда, некоторые отчаянные лгуны сочиняли истории о драматичном посещении 2-го и даже 3-го этажа с помощью верёвочной лестницы, но на просьбы показать лестницу реагировали заторможенно, вяло, а потом и вовсе стушёвывались.
Серафим вспомнил о подвале в связи со школой, которую извлёк из банка памяти, медитируя над проблемой оружия. Как известно, всем нормальным и не вполне нормальным людям в пределах России с 1917 года стало очень туго с легальной, а также нелегальной продажей револьверов Смит & Вессон, автоматов Калашникова, фаустпатронов, гранатомётов, ПТУРСов и прочей экипировкой настоящих мужчин, чем мы выгодно отличаемся от деморализованных страхом насилия и духом делячества разных там америк, германий и промафиоженных италий. С другой стороны, если вдуматься в проблему оружия как следует, мы обнаружим, что в нашей стране существует явное неравенство по признаку владения производительными мощностями. Преступник всегда вооружён, это — аксиома. На то он и преступник. К тому же он тренирован владеть ножом, револьвером или ПТУРСом. А мы, простые обыватели коммунальных или однокомнатных квартир? Мы безоружны, не тренированны и боимся не только преступника, но и хранения при себе приспособлений и агрегатов, способных оградить нас от хамства, шантажа или насилия. Тут мы явно проигрываем перед Западом, где, по слухам, тщедушный обыватель может защитить себя от целой банды «ангелов ада» или распоясавшейся шпаны всего-навсего одним пулемётом или ящиком гранат.
В этом, наверное, состоит провиденциальная судьба миролюбивых русских граждан, готовых пострадать самолично в любое время дня и ночи, только бы не заставить страдать других, пусть даже преступников. В силу этого же положения вещей русские часто кончают жизнь самоубийством весьма не эстетично, что продемонстрировала в своё время ещё Анна Каренина, в то время как Вронский вполне мог бы одолжить ей пистолет. В нашей рукописи эти неэстетичные методы тоже получат соответствующее освещение. У нас обычно режутся, выкалывают сами себе глаза скальпелями, выбрасываются из окон малоэтажных зданий, в то время как на Западе в основном стреляются из никелированных револьверов или травятся мощным снотворным, которого у нас, кстати, не сыскать так же, как и пистолетов. Но об оружии это я так. Игра ума и больше ничего. Серафима я вообще-то мыслил пацифистом, но после ночи на скале (ох уж эти мне скалы) он вдруг переменился. Исчезла эта славянская аморфность, даже нос у него стал тоньше, более западническим, появилась целеустремлённость, я сам не подозревал куда, пока он не ограбил свою бывшую школу, в которой проучился десять лет, передёргал за косы сотни девочек, передрался в сотнях драк, получил тысячи двоек, и знал, что в спортзале стоит железный сейф с навесным замком, а в оном притулились к стенке малокалиберные винтовки и лежат на полке такого же калибра длинноствольные спортивные пистолеты.
Влезть в окно спортзала, перепилить одну из скоб сейфа, замереть на 10 минут без дыхания, когда под дверью зала остановились шаги сторожа, обходившего школу и, наверное, что-то услышавшего, оказалось проще первого поцелуя. Как ни смешно, труднее было преодолеть детские страхи и спуститься во 2-й этаж подвала (3-й оказался затопленным), обжить его и научиться метко стрелять по язычкам пламени свечей, расставленных в конце длинного коридора 2-го этажа. Стрелял он по ночам, с фонариком и верёвочной лестницей (настоящей, а не из выдуманной истории), пробираясь к «себе».
Осталось поведать изумлённому миру приличных людей, зачем понадобилось ограбление, подвал, стрельба по свечкам. Вот тут-то самое трудное.
Не знаю, как, но Серафим вдруг оказался законченным теоретическим террористом. Ему бы, конечно, куда-нибудь на Ближний Восток, в Ливан например, там бы он быстро развернулся. Но сами понимаете, граница, оружие, то да сё. Не поймут ведь. Истолкуют неправильно. Да к тому же он не самолёты угонять хотел или похищать американских дипломатов, а свирепо заявить о себе здесь в России. Я приблизительно лишь понимаю славянский ход мыслей моего героя.
Тут кто-то из давно молчавших в ужасе коллег по манипулированию (чем дальше повесть, тем меньше охотников управлять. Ответственности, что ли, боятся или террористов?), по обличью социолог, очнулся от раздумий и стал подсказывать мне, что тут же ясно всё, как 3 на 5 = 35. Мол, поколение, предоставленное само себе, своему инфантильному бунтарству, инфантильному сексу, не своему вначале, а потом прекрасно освоенному лицемерию, бездеятельности по существу и отупляющей деятельности на поверхности, безгласное, бесправное, необразованное, да ещё с красивым мифом о мессианстве именно этой убогой и нищей жизни, пулей засевшим в медвежьем мозгу целого поколения, да не одного, каких же героев оно могло родить в своей измученной гнилой картошкою утробе. Раскольниковых прямо вместе с топорами в руках в лучшем случае, мыльные пузыри переваренного лосьона «Свежесть» в худшем. К чему нам, мол, пузыри, возьмём наш вариант Раскольникова без топора, но с пистолетом.
Однако этот социолог не дурак. Я хотел было что-нибудь про поруганную любовь нагородить (женщины это любят и ни за что не поверят, что Маяковский не из-за бабы, а за политику жизни решился), а для весомости ещё какую-нибудь общественную язву присобачить, да спасибо социологу. Я, конечно, до конца не убеждён в правдоподобии его глубокомысленных выкладок, но право на свободное высказывание он имеет полное.
Не в сестру же и не в «махатму» из Белого братства пулять нашему героическому Серафиму, хотя я свободно мог бы умелым врачебным манипулированием, как в психушке, свести его с ума и заставить стрелять и резать всех подряд без разбора. Вот кто-то из публики мигает мне, давай, мол, покажи им кузькину мать. Кузькину мать всегда лестно показать, да Серафима мне жалко и пацифист я к тому ж. Да, может, он и без нашей помощи что-нибудь покажет. С пистолетом ведь парень, а не с мухобойкой. А кстати, дара речи он не потерял и монолог его, как монолог Чацкого, глядишь, через полсотни лет заставят наизусть в стихах читать на уроках литературы.
«Если мы только и можем, что убегать в кочегарки, братства и горы от самих себя, то к чёрту всех нас с кочегарками и братствами вместе взятыми. Если вся наша сила исходит в мир истраханными сестрами и опустошённой винно-водочной посудой — к чёрту нашу силу, посуду и сестёр. А если мессианство русского народа заключается в еврейских, казахских и прочих погромах, то к чёрту «Русский союз», русских зигфридов и весь русский народ со мною вместе. Я покажу ИМ, что значит «ярость благородная вскипает, как волна»».
Строгую логическую последовательность от кочегарок, водки, сестёр и русского народа до «благородной ярости» и пистолета, принесённого в кармане пиджака на Исаакиевскую площадь, проследить довольно трудно, но возможно при наличии доброй воли и при понимании обстоятельств, когда искусство и любовь кочуют по подвалам, а полиция и номенклатура удобно устроились в светлых административных небоскрёбах.
По кому собрался выпалить мой отчаявшийся герой, я, право, не знаю, но судя по местности, где он вознамерился это сделать, Исаакиевской площади, не по голубям и не по милиционерам. По ним можно и в другом, менее приметном месте бахнуть. А слышал я, что как раз в эти дни должен был на площади перед горисполкомом приключиться большой всенародный митинг с участием от народа лидеров «Русского союза» и от представителей власти — «отцов» города. Кто из них интересовал Серафима больше, не знаю, но думаю, и те, и другие.
Признаться, я, генеральный манипулятор, к террору и насилию, как и каждый действительно культурный человек, отношусь однозначно неодобрительно. Но я не собираюсь превратить страницы моей повести в манифест моей личной культурности и неодобрительности. И самое важное то, что герой давно уже живёт самостоятельной жизнью, направить которую в благополучное русло хеппи-энда я при моей любви к подлинности и достоверности, кажется, уже не могу.
Глава, посвященная памяти Джона Бутса и иже с ним