Если небо упадет
Шрифт:
Хмурю брови. Сейчас мне хорошо, почему на выходных должно быть плохо? Может, это знак? Может, стоит пойти дальше и действительно познакомить с ним ребят? В этом ведь нет ничего плохого или странного. Парень плюс друзья равняется отличная, прекрасная, полноценная жизнь. Правильно?
Опять колеблюсь. Надоело сомневаться, взвешивать все «за» и «против». Пора рубить сгоряча, как подросток, как живой, адекватный человек. Я хочу отдохнуть вместе с Димой? Да. Я хочу отдохнуть вместе с друзьями? Да! Тогда чего
– Ладно, - срывается с губ. Выпрямляюсь и пожимаю плечами, - почему бы и нет?
Ехать решаем в субботу. Ленка обещает предупредить ребят, говорит, нужно заехать в магазин, купить продукты. Дима кивает в такт ее предложениям, потягивает чай, когда она останавливается, чтобы вдохнуть воздух, и вновь начинает отрезать едва слышные: хорошо, отлично - соглашаясь с каждым ее словом. Создается впечатление, словно ему действительно понравилась данная идея. Лично я не знаю ничего страшнее и хуже, чем целый вечер в компании незнакомых людей.
В семь часов Дима собирается уходить. Я провожаю его до двери. Слышу, как Ленка подпевает песне, играющей уже второй раз за вечер, и говорю:
– Список Арины имеет колоссальный успех.
– Еще бы, - обуваясь, соглашается он. – Сестра знала толк в музыке. Как и я знаю толк в девушках.
Дима выпрямляется, целует меня в щеку, и это происходит так неожиданно, так внезапно, что я покрываюсь багровыми, горячими пятнами. Растягиваю рот в нервной улыбке.
– Мы же увидимся завтра?
– Конечно, Мира. Завтра, послезавтра, после-послезавтра, после-после-послезавтра…
Закрываю за ним дверь, врезаюсь в нее спиной и зажмуриваюсь, думая о том, как где-то в моей голове горит тот самый, когда-то слабый огонек. Теперь это целое пламя, пожар. Костер из опасных, теплых чувств, зажигающих все мое тело, каждую его клетку, каждый его сантиметр. Широко улыбаюсь, прикасаясь пальцами к губам, и с ужасом поражаюсь сама себе: как я могла хотеть умереть, как я могла хотеть покончить с жизнью, когда в ней есть столько важного, столько нужного и приятного?
– Ушел? – спрашивает из зала Лена.
Я негромко отвечаю:
– Ушел.
Вижу, как подруга валится на диван. Закидывает ноги на его спинку, расставляет в сторону руки и свешивает голову вниз, к полу. Странная поза, я бы даже сказала опасная, но, откинув подальше нудные мысли, я подхожу к Романовой и повторяю ее действия. Теперь наши лица совсем рядом, пусть и вверх-тормашками.
– Кажется, я объелась, - тянет Ленка и хохочет. Я заражаюсь ее смехом. Оборачиваюсь, она тоже поворачивает голову в мою сторону и довольно вздыхает, - он ненастоящий.
– Кто – он?
– Дима. Помнишь тот фильм, в котором парень сочинил историю про идеальную для себя девушку, а на следующий день эта красотка ожила, словно сошла со страниц его книги?
– Ага.
–
– Странно?
– Да, ну, то, что он такой беззаботный что ли. Или, не знаю, может, добрый, хороший.…Как же это слово? Ах, к черту. В любом случае, я бы тоже купилась. – Подруга затихает. Складывает на груди руки, а затем, хихикнув, признается, - уже купилась.
Я криво улыбаюсь. Прямо, как он. Но затем вдруг хмурю лоб.
Лена не знает полной истории, не знает, почему он именно такой, какой есть: чересчур добрый, чересчур заботливый, чересчур внимательный. Это последствия. Последствия серьезной потери. Стоит ли рассказывать ей об этом? Стоит ли делиться? Я понимаю: болезнь Арины – не моя тайна, и я не имею права о ней распространяться. Но почему-то именно сейчас, в данный момент, мне хочется стать к Лене немного ближе. Хочется поделиться с ней мыслями, объяснить свои чувства, раскрыть их. Поэтому я тихо, неуверенно отрезаю:
– У Димы сестра умерла.
Подруга ошарашенно округляет глаза.
– Что?
– Два месяца назад. Ее звали Арина.
– Так вот почему он так отреагировал на мой вопрос, - шепчет Романова и громко выдыхает. Ее руки взмывают вверх, она придавливает пальцами глаза и с силой сжимает губы, словно ей становится плохо, не по себе. – Вот это да.
– Она болела. Лейкемия.
– Какой ужас.
– Раньше у него с ней были плохие отношения. Сейчас он пытается исправиться. Иногда перебарщивает.
– Например, как в тот раз, когда он криво проулыбался все пятнадцать минут нашего странного разговора, - понимая, протягивает Лена и вновь опускает руки, - просто не верится. Так обидно. Всем хорошим людям здорово достается по жизни.
– Только особо не распространяйся об этом.
– Конечно. – Молчим. Романова смотрит в потолок, накручивает на палец черный локон волос, а затем вдруг шепчет, - прямо, как пелось в той песне: мы обрели себя в чужой боли.
– В какой?
– Не помню называния.
Продолжаем лежать, разглядывая стены. Подруга хрустит пальцами, я нервно поправляю волосы: то убираю их назад, то вновь кидаю вперед, и мне кажется, что в тишине куда больше напряжения, чем даже в самых громких, разъяренных диалогах. Лучше бы мы обсудили приготовленный нами пирог, чем варились в собственном, ядовитом соку.
Неожиданно на меня снисходит озарение. Щелкнув пальцами, поворачиваюсь лицом к подруге:
– О чем ты задумалась, когда вытирала посуду?
– Ленка тяжело выдыхает. Прикусывает губу, стискивает пальцы, и мне приходится признать, что проблема куда глубже, чем я могла предположить. – Ты чего?