Если судьба выбирает нас…
Шрифт:
– Саша…
– Геня… Как ты?
– Увы… Приличия обязывают меня сказать сейчас что-нибудь возвышенно-бодрственное, но – не могу. – Он облизнул сухие растрескавшиеся губы. – Лихорадка не проходит. Значит, есть воспаление. Нога – словно бревно! Каждый день эти компрессы на рану… Гной, сукровица… Боль… Господи, Саша, я подумать не мог, что человеку вообще может быть так больно…
– Терпи, казак, атаман будешь! [102]
– Терплю… Знаешь, когда вытаскивали обломки кости – было гораздо хуже. Я все время был в сознании, а морфий
102
Именно так поговорка звучит в исходном варианте.
Мне нечего было ему сказать. Не было нужных слов… Не находилось… Поэтому я просто сжал его правую руку своей «рабочей» левой…
Тень благодарной улыбки промелькнула на его изможденном лице.
– Видишь, Саша, как оно получается – когда тебя притащили на перевязочный пункт, все думали, что все… Что ты при смерти… Что помочь уже невозможно… А ты – вот он, живой… И даже сидишь почти ровно, хоть и похож на бледную тень себя самого. А я, когда меня ранило, – наоборот, думал, мол, ерунда это все! За пару недель оклемаюсь! И операция прошла успешно, и даже кость, говорят, срастается нормально. И вот тебе… Как все бессмысленно, нескладно…
– Ничего, Геня. Ничего… Прорвемся! – Я так разволновался, что употребил в речи явный анахронизм.
– В каком смысле? – Литус был в недоумении.
– В смысле: «Прорвемся сквозь жизненные неприятности»!
8
Разговор с Генрихом разбередил мне душу…
Вновь припомнились офицеры нашего батальона…
Я до сих пор до конца не осознал всей глубины трагедии того дня: потери были фатальными…
Когда я, будучи в бессознательном состоянии, покидал поле боя, немцы пошли на последний штурм. На участке нашего батальона обороняться было уже практически некому… Да и нечем…
Капитан Берг, взяв с разрешения командира полка всех доступных на тот момент строевых солдат, занял оборону в последней, третьей траншее. В бой пошли все: разведчики, саперы, комендантские и даже жандармская команда. Да и мой трофейный немецкий пулемет им очень пригодился.
Схватка была страшной, но отступать было некуда, отходить на вторую линию обороны – бессмысленно. Главное – выиграть время до подхода подкреплений.
И они выстояли!
Но какой ценой…
Наш командир батальона Иван Карлович Берг был смертельно ранен. Тяжелое ранение получил поручик Щеголев – осколок повредил позвоночник, и через шесть дней командир одиннадцатой роты скончался в полковом лазарете. Павлов, так храбро сражавшийся в этом бою, был убит.
Положение спасли подошедшие части Имеретинского 157-го полка 40-й пехотной дивизии. Молодцы-имеретинцы с ходу ударили в штыки, сперва отбросив противника, а затем полностью очистив окопы от немцев.
После всего от нашего третьего батальона осталась одна только сводная рота, к тому же почти без офицеров…
Батальонным стал не получивший ни единой царапины штабс-капитан Ильин. Адъютантом при нем – подпоручик Цветаев. А командиром единственной роты стал с трудом оправившийся от контузии мой незабвенный пан
Савка…
Мой верный Савка тоже был ранен. Вечером этого же дня осколок снаряда выбил ему левый глаз. Рана болезненная, но не опасная…
Когда меня грузили в санитарную двуколку, чтобы везти на станцию в Розенберг, он вышел меня провожать.
Бледный, худой, с перевязанной головой, он сам был похож на привидение.
Савка уложил в повозку мои вещи, прикрикнул на санитаров, которые, на его взгляд, не слишком аккуратно со мной обходились, и, взобравшись на подножку, сказал:
– Вы выздоравливайте, вашбродь! А я за вас помолюсь!
– Постараюсь…
– Я-то, видать, свое уж отвоевал: куда мне – кривому… Чую, не свидимся мы с вами боле… Так что – прощевайте! И не поминайте лихом!
9
Чувствую себя белой вороной!
Все пишут письма всем! Причем многие чуть ли не ежедневно. Кто-то собственноручно, кто-то надиктовывает сестрам милосердия. Но страсть к эпистолярному жанру неистребима.
А я вот – не знаю, что мне писать.
То есть вроде бы, конечно, надо, а что именно – непонятно!
На мой взгляд, письмо следующего содержания вызовет стресс у любого адресата: «Дорогая мама, меня тяжело ранили! Прострелили навылет для улучшения вентиляции легких! Я чуть не помер, но уже оклемался! Теперь пролеживаю кровать в госпитале в Варшаве. Твой сын Александр».
Согласитесь, текст несколько спорный, а ничего другого в голову не идет.
В предыдущий раз я вымучивал письмо несколько дней, а потом просто кратко ответил на подсказки и вопросы из маминого письма, приукрасив его общими фразами.
И что теперь? «To be, or not to be?» [103] Писать или не писать? Вот в чем вопрос! А я не Шекспир ни разу…
Не чувствуя склонности к писанию писем, я весь отдаюсь чтению – практически на всем протяжении светового дня.
Начал с газет и теперь постепенно перехожу на книги, которые беру у доктора или заказываю «сестричкам» и «ходячим» раненым приобрести в городе.
Одна беда: город этот – Варшава…
Дикие места: все сплошь по-польски или по-немецки. Со вторым у меня проблем нет, но газеты сплошь на первом. Лишь изредка удается раздобыть русские источники информации.
103
«Быть или не быть» – крылатая фраза и одновременно название известного монолога из пьесы Уильяма Шекспира «Гамлет». Акт III, сцена 1-я.
Меня очень интересует история проявления различий между моим родным миром и тем, в котором я ныне обитаю.
Порыться в памяти не получается. Все-таки мозг – это не поисковая система в Интернете, чтобы давать готовый ответ на сформулированный вопрос. К тому же память очень ассоциирована с личностью моего носителя.
До моего появления Сашу фон Аша не шибко интересовала новейшая история, политика и государственное устройство. Он просто среди всего этого жил и не стремился к глубинному анализу.