Если ты есть
Шрифт:
Приморье — страна бичей. Ни в одной точке страны не скапливается их столько. Здесь тепло, как в Крыму, и далеко от столиц. Живописно оборванные, свободные, опухшие, они занимали весь первый этаж общежития, куда ее поселили. На второй этаж, где обитали ИТР, вход им был строп настрого заказан. (Когда однажды бичи из ее отряда поднялись к ней по-приятельски попить чай, Агни пригрозили, что саму переселят на первый этаж, если еще раз заметят бича на втором.) Они сидели на корточках, больные с похмелья, на крыльце и в коридорах экспедиции, поджидая начальство, чтобы выклянчить пятерку или трешку под зарплату. Они гибли в огромных количествах. От пьянки, от белой горячки, от отравления «дэтой» или подобной ей гадостью, от
В первые дни ее жизни в поселке Агни пригласили на вечеринку ИТР, где девушка-топограф спросила с вежливым интересом: «Вы к нам на практику? Студентка?» — «Нет, — ответила Агни, — я бич». По наступившему вслед за этим молчанию, по тому, что на вечеринки ее больше не звали, она уяснила, какая пропасть лежит здесь между белым человеком бичом. (Позже, в иных своих путешествиях, на вопрос, кто она есть, она отвечала по-другому: «свободный художник», и реакция была другой.)
Фраза «я бич» звучала пижонски, но Агни произнесла ее искренно. От бичей ее отличает лишь то, что она не пропивает зарплату, не чифирит и не матерится. А неприкаянность, ненайденность себя в этой жизни, любовь к опостылевшей свободе — те же.
…С одним из этих живописных гиблых существ Агни шла в тайгу за красной смородиной.
В тот день она не пошла на работу — работой ее был пикетаж.: расставлять по прорубленным в тайге профилям палочки через каждые двадцать метров, — сказав, что болит горло и высокая температура. С начальником они давно были на ножах: ему, привыкшему к строгой, полувоенной, дисциплине, поперек глотки встали внезапные ее отлучки, прогулки по тайге, хроническое своеволие, — и он ответил, что, как только горло даст ей возможность передвигаться, он будет счастлив не видеть ее больше в подчиненной ему партии.
В тайге у Агни нередко возникали сложности с начальством. Правда, подобная холодная неприязнь чуть ли не с первого взгляда случилась впервые. Обычно ее постепенно, но твердо и недвусмысленно подводили к выбору: или — или. Или «любовь», или вражда. «Дружба, — пыталась сопротивляться она, — ни враг, ни любовник — друг. Хорошая, мужская, таежная дружба». Тем более что в основном это были славные, мужественные, вызывающие в ней искреннее уважение мужики. В тяжелых кирзачах, с кобурой за поясом. В выгоревших энцефалитках. Она цеплялась за эту мифическую дружбу до последнего, вытягивала изо всех сил. Хорошо, если месяц отношения держались на таком уровне. Изнурительная работа, тяжелая красота тайги, ледяные ручьи, шорох медвежьих шагов в кустах, вуаль накомарника, не спасающая от мошки, разговоры «за жизнь»… Потом все равно неминуемая дилемма: любовник — враг. Иногда со срывом. С маленькой мужской истерикой на тему: «как же мне теперь быть… я не могу без тебя… с женой уже лет пять как чужие люди…» С досадливой печалью Агни наблюдала, как человек, замечательный во всех отношениях, умеющий поладить с любым бичом, а если надо — и подраться с ним, погасить бунт на корабле выстрелами в воздух, не боящийся ни энцефалитного клеща, ни китайских пограничников, ни медведя, на глазах превращается в неврастеничного эгоцентрика, в не умеющего совладать с собой самца. Любовник? Враг? Если враг и если — начальник партии, это означает увольнение в середине сезона, срывание с места, бегство куда-то еще…
Нынешний начальник был женоненавистником. Со студентками и с Агни разговаривал лишь по делу, отдавая распоряжения на день. Говорил, не глядя в лицо, щуря болотного цвета глаза, усмехаясь.
…Горло и в самом деле болело. Не надо было пить вчера, изнемогши от духоты, ледяную воду ручья. Ночью был жар, к утру температура спала.
Агни размышляла, сидя подле своей палатки, куда податься теперь, — пожалуй, в Среднюю Азию, тем более что не за горами осень, — когда проходивший мимо молодой рубщик с темно-синим от татуировок торсом, тоже отлынивающий от работы по причине разболевшихся зубов, сказал, что знает в тайге, недалеко отсюда, место, совершенно красное от созревшей смородины. И Агни, секунду поколебавшись, согласилась составить ему компанию и прогуляться туда. Горло болело, и ноги ныли, истерзанные километрами непролазной тайги, но сидеть в пустом лагере и злиться на начальника — уж очень тоскливо.
Он немного нравился ей, этот рубщик. Желтоглазый, с непроницаемым, как у птицы, взглядом. Он был смугл и черноволос, как малаец. Всегда улыбался ей. Подносил руку к изогнутому в виде шляпы с полями накомарнику: «Мсье д'Артаньян к вашим услугам». Один раз они даже беседовали: откликнувшись на его предложение, Агни посидела вечер у бичовского костра, вежливо отказавшись от чифиря, ограничившись чаем. Разговор крутился вокруг остро-интригующей темы о бывшей 505-й статье, за людоедство.
Они шли по магистрали, болтая, перелезая через упавшие стволы, преграждающие путь каждые двадцать-тридцать метров. До обещанных ягод оказалось не близко, и в иное время Агни не замедлила бы возмутиться на этот счет, но за интересной беседой дорога текла незаметно. О сроках, которые он отсидел, о жестокостях лагерного начальства, о блатной иерархии…
Студентки-практикантки клали рядом с собой топор на ночь и наглухо зашнуровывали палатку, когда у бичей начиналось веселье. Веселье взрастало на особым образом переработанной «дэте» либо многоведерном пойле из сахара и дрожжей. Девчонки утверждали, что белокурый вор Славик — простой и нестрашный человек, остальные тоже приемлемы, пока не напьются, а вот у этого, ее приятеля, глаза не смеются, когда он смеется, и он самый опасный из всех уркаганов.
Глаза не смеялись, зато губы улыбались слишком часто. Широкая улыбки не шла ему. «Я всегда смеюсь. Даже когда меня бьют ногами». Чтобы выжить и выстоять в его страшном мире, надо мочь смеяться, когда бьют ногами. Мочь переносить любую боль. Убегать. Бить. Сделать живое мертвым.
Ему пошли бы усы, но он ни разу не брился, и только темный пушок оттенял верхнюю губу и смуглые щеки.
Глаза его были старше его 23 лет, не улыбающиеся и не печальные, не гневные, не меняющие свой цвет и блеск. Большие глаза, в которые можно засмотреться, с маленькой точкой зрачка. Маленький зрачок всегда придает глазу прицельность и жесткость.
Они спустились к ручью и шли по воде. Разглядывали каменистое дно Вода приятно холодила ноги, напирала, подталкивала, окружала живыми бурунчиками. На причудливо изогнувшихся над течением поросших мохом стволах можно было передохнуть, как на диванном плюше.
— Пошли, пошли, там отдохнешь. Немножко осталось! Подбавить надо чуть-чуть.
— Еще чуть-чуть подбавить — и я отдаю концы. Серьезно. Придется те6е тащить.
— Еще чего — тащить! Валежником закидаю, и всех делов. Тайга большая!..
Он шагал быстро, легко, не чувствуя духоты, перепрыгивая через завалы упавших стволов.
— Все-таки сбавь немножечко темп, — попросила Агни. — Мне за тобой не угнаться.
— Это разве темп! Я бы тебе показал темп, если б колес вчера не нажрался.
— Каких колес?
— Из лагерной аптечки. Остатки какие-то выгреб. Не то от кашля, не то еще от чего. Теперь там один активированный уголь остался. Но и то ненадолго. Кто-нибудь из ребят сжует. Колька-дебил с похмелья сжует.
— Гадость.
— Гадость! — весело согласился он. — В соседнем отряде двое мужиков «дэтой» отравились. Вчера по связи передавали. Неправильно перегнали ее, не до конца. Одного в больницу увезли, а другого и возить уже никуда не надо. Главное, фамилий не сказали, козлы! У меня там кореш устроился) работать. Еще по зоне кореш. Может, он. Леха Щегол его звали…