Если ты есть
Шрифт:
Агни подстегивало и грело сознание, что вот она идет совершенно безоружная (даже перочинный нож потеряла накануне), идет в тайгу за ненужной ей ягодой, идет с человеком, чьи помыслы ей неизвестны и чья натура прозрачно-темна и жестока. Было страшно, но страх не сковывал, а разогревал застылую кровь.
— Что-то ты все меня выспрашиваешь… И так уже слишком много знаешь! Пришла пора тебя замочить. Тайга большая! — шутил он, оглядываясь вокруг, широко улыбаясь.
Приморье — тропики. Даже в пасмурный день после часа ходьбы по сопкам энцефалитка промокает
В одном месте кусты были основательно помяты.
— Хозяин ягод покушал. Сегодня утром был. Ну, ничего, он и нам оставил, на всех хватит! — Он приглашающе повел рукой. — Я, когда позавчера тут был, ем-ем и чувствую, вроде рядом тоже кто-то сопит и чавкает. Ну, думаю, жадюга какая, губу раскатал, сейчас подавится. Оглядываюсь — он. Меня не видит, по уши в ягодах. Морда довольная. Ну, я так тихонечко, пока он не заметил, слинял. Думаю, не буду мешать, пусть покушает… А если он сейчас опять обедать сюда придет, ты что будешь делать? Закричишь?
— У тебя же ружье.
— Так оно же дробью заряжено, — он заразительно смеется. — На птичек!
Они сидели в траве друг против друга. Блики солнца перекатывались по лицам. То и дело он вскакивал, не в силах долго пребывать без движения, и с грацией гиббона подтягивался и покачивался на ветке. Либо, заслышав шорох в кустах, хватал ружье и устремлялся за дичью. Либо, стянув через голову энцефалитку, обливался в ручье, фыркая и пританцовывая от ледяных прикосновений воды.
Подвижный, как пламя свечи на переменном ветру.
Сухое, как у ящерицы, тело было исписано татуировками от ремня до ключиц. Агни разглядывала их, дивясь мастерству безвестных художников. Каждая имела особый смысл, который он охотно разъяснял. На груди — широкий крест с распятым Христом и ангелы по бокам — «душа». Во всю спину — тщательно выписанный всадник, пригвождающий кого-то копьем — «тезка мой Александр Невский». На левой кисти храм с пятью куполами сообщал, что сидел он пять лет. Правую руку с голой женщиной в капусте он целомудренно прятал за спину: «это не надо». Больше всего Агни нравилась голова ощерившейся пантеры с прижатыми маленькими ушами. Симпатичная эта кошка на блатном языке означала: «На меня нет закона».
Он спрашивал то и дело, не страшно ли ей с ним. Агни пожимала плечами. Страшно? Пожалуй, ее ощущения одним простым словом не выразишь.
Словно проверяя на прочность ее выдержку, он рассказывал о себе леденящие вещи. К примеру, как они расправлялись в лагере с теми, кто вступил в общественную охрану. Как предупреждали до трех раз, а на третий… одного выбросили с четвертого этажа, он цеплялся за подоконник, по пальцам били табуреткой. Он не разбился насмерть, но стал придурком.
Он говорил, что способен убить человека, и говорил с гордостью, ибо это может не каждый. Большинство только треплются, а как доходит до дела — трясутся и валятся в обморок. И нюхают нашатырь.
— А сколько их уже… твоих жертв?
— На воле — ни одного.
Про зону он уточнять не стал.
Он не скрывал своих наклонностей к садизму.
— Я тренируюсь на насекомых, — хотел поймать и продемонстрировать ей, но Агни воспротивилась. — Отрывая им ножки и голову, нужно представить, что делаешь это с человеком…
Они проверяли выдержку друг друга, прицеливаясь из ружья. Он хладнокровно сидел, пока Агни наводила дуло ему в лоб, держа палец на спусковом крючке и опустив предохранитель. Когда же настала ее очередь, она спасовала: «Лучше не надо», и отвела дуло рукой. Он засмеялся.
Временами, чтобы сбавить напряжение, Агни уводила разговор в лирическое русло, спрашивала о девушках, о любви. Но душа эта, не развращенная, не растленная, оказалась совершенно непроницаемой относительно подобных слов. «Любовь для меня — как мина по борту». И он возвращал разговор к привычным темам.
Похвалил, что его не боится. Правильно. Он не сделает ничего плохого и не обидится на нее, что бы она ни сказала и ни сделала. Никогда.
Словно проверяя его слова, Агни говорила, вглядываясь в смугло-спокойное юное лицо, что он злодей и человек без сердца и таких людей надо убирать с лица земли. И она убрала бы, если б могла. Да. Улыбающееся лицо не менялось. «Ты меня ничем не обидишь».
Он смотрел на нее одобрительно-бесстрастным взглядом.
«Ты не такая, как все. Из тебя может получиться человек. Надо только больше жестокости. Никого не жалеть и ничего не бояться. Учись у меня»
Линия жизни на его ладони была длинной-длинной и без прерывов. Лет до девяноста. Агни сообщила ему это, а потом, подумав, добавила, что шестьдесят три из них он проведет в сумасшедшем доме после сильного сотрясения мозга. Ничего не помня и ничего не хотя. Как тот, кого они сбросили с четвертого этажа.
Должна же быть хоть какая-то кара, Господи, за всех тех, кого он мучил, избивал и убьет?..
Странно устроена душа: она большая. Агни говорила искренно — она то, чтобы убирать таких людей, очищая от них землю. Пусть не высшей мерой, но пожизненным заключением. Пусть не каторжным трудом, но изоляцией от всех тех, кого они могут прирезать от скуки или раздражения. Но вот человек, которого стоит убрать, сидит перед ней, и она говорит с ним три часа и чуть ли не флиртует.
Она знала, что еще немного — и может возненавидеть его. До ярости до отвращения. Но пока он не сделал ничего плохого ни ей, ни ее близким. Он нравился ей, а возможная ненависть таилась и сторожила в груди.
Тянуло на огонь.
Ее всегда тянуло на сильный, белый, звенящий огонь. Даже если он был — как в этом случае — ненавистным ей, разрушающим.
(Брат мой, бог мой, отец мой, скелет мой — огонь.
Азартные игроки, головокружительные пижоны, отчаянные честолюбцы, спорщики, закладывающие по любому поводу головы, каскадеры, бешено! скачущие, поющие до хрипа, в глаза не видящие старость.
Наконец, Дьявол.
Ад и садизм — тоже огонь. Самая злая и самая яркая из стихий.
Живет ли она в голубой и всесильной душе Создателя нашего?..)