Эссеистика
Шрифт:
Только бы «Записки» оказались среди книг, оставленных больными медсестрам! Увы. У М. только Поль Феваль и Феваль-младший{153}. Я уже изучил родственников Артаньянов и Лагардеров. На улице Анжу мне достали экземпляр издания Эмиля-Поля{154}.
Я бы перечитал сцены смерти Кристофа Детлева Бригге или смерти Карла Смелого, я снова увидел бы угловую комнату в особняке Бирона в 1912 году и лампу немецкого секретаря Родена — господина Рильке. Тогда я жил в бывшем корпусе женского монастыря Сакре-Кёр, которого сейчас не существует. Мои похожие на дверь окна выходили на семь гектаров заброшенного парка, тянущегося вдоль бульвара Инвалидов. Я ничего
Эти строки по поводу Орфея я получил от того, кто раньше писал: «У нас было особое понимание чудесного. Мы считали, что когда все происходит обычно, но тут-то и случаются странности».
И после столь высокой оценки кого-то иногда раздражает обычная статья!
И зачем тогда переживать, пробудившись от снов, апофеозом которых является смерть, от снов, в паузах между которыми следует непременно держать себя в руках и ждать, а не выпендриваться, не вмешиваться в разговоры взрослых и не вставлять свое слово, да такое, что потом горько жалеешь, что не промолчал!
На моей совести не так много произведений, написанных в состоянии бодрствования, разве что книги, созданные до «Потомака», когда я только начинал спать. Но все-таки несколько таких книг есть. Чего бы я ни дал, чтобы их не было!
Играя роль Эртебиза в «Орфее», я заметил, что порой самая внимательная публика переговаривается, а, следовательно, пропускает важные места диалогов.
Неужели в театре неизбежна халтура? И от заполнения пустот и провисов никуда не деться? Возможно ли заставить публику молчать?
Гюго осудил Тальма, а заодно и красивый театральный стих.
В театре Гюго, действительно, рифмы «^ame» — «femme» никогда не попадаются через каждые пятнадцать строк, если нет намерения схалтурить. Тогда обычно добросовестный Виктор Гюго воспроизводит красоты «Фантомаса», «Собора Парижской Богоматери», «Человека, который смеется», то есть прелести душещипательных мелодрам. Гюго презирает театр. Он служит ему неким проводником. Считать это правилом или небрежностью? Правилом, поскольку на драмы Виктора Гюго публика ломится, как на Вагнера.
Возникает вопрос: может, придет время, когда публика все-таки станет внимательнее? Ее развратили тем, что подготавливали и гипнотизировали, бросали ей рифмы, словно кости, чтобы она постоянно пребывала в возбуждении. Я не против рифмы как таковой, я против замысловатых звуков, мешающих публике забыться.
При сильной интоксикации мне случалось погружаться в бесконечные полусекундные сны. Однажды, когда я шел к Пикассо, жившему на улице Ля Боэси, в лифте мне почудилось, что я увеличиваюсь в размерах, а рядом со мной — что-то ужасное и, видимо, бессмертное. Некий голос кричал: «Мое имя — на табличке!» Я проснулся, словно от толчка и прочел на медной табличке, висевшей на ручке: «Лифт Эртебиз». Помнится, у Пикассо мы говорили о чудесах: Пикассо утверждал, что чудеса — повсюду и что мы чудом не растворяемся в ванне, подобно кусочкам сахара. Чуть позже ангел Эртебиз принялся меня преследовать, и я начал писать поэму. Когда я снова туда вернулся и взглянул на табличку, на ней значилось: «Отис-Пифр»: марку лифта сменили.
Накануне дезинтоксикации, проведенной на улице Шатобриана, я закончил поэму «Ангел Эртебиз», родившуюся по вдохновению и в то же время формальную, как шахматная игра. (Клинику Терм разрушили; первый удар киркой был сделан в день моего выхода оттуда.) Позже я назвал Эртебизом ангела из «Орфея». Указываю на первоисточник из-за пока еще
Совпадения в связи с одним именем и одной пьесой
Как-то раз, когда Марсель Эрран{155} захотел отрепетировать пьесу накануне спектакля, мы пришли к нему домой на улицу Анжу. Репетировали в коридоре. Стоило Эррану произнести: «В этих перчатках вы пройдете сквозь зеркало, будто сквозь воду», как в дальнем углу квартиры раздался оглушительный звон. Вместо большого зеркала во весь рост в туалете зияла пустая рама. Осколки разлетевшегося вдребезги зеркала устилали пол.
Приехав в Париж на премьеру «Орфея», Гленуэй Вескотт и Монро Уилер застряли на бульваре Распай по дороге в театр из-за того, что белая лошадь ударилась головой о стекло машины, и, пробив его, застряла внутри салона.
Год спустя в Вильфранш-сюр-мер{156} я ужинал у них в доме, одиноко стоящем на холме. Они переводили «Орфея» и сказали, что персонаж стекольщика практически непонятен американцам. Я возразил и привел в пример «Малыша»{157}, где Чаплин играет нью-йоркского стекольщика. «В Нью-Йорке он столь же редкое явление, как и в Париже, — сказал я, — их уже почти нигде не встретишь». Они попросили описать стекольщика, и пошли провожать меня через сад к ограде, как вдруг услышали шум и увидели стекольщика, неожиданно и неправдоподобно проехавшего по безлюдной дороге и скрывшегося вдали.
В Мексике давали «Орфея» на испанском языке. Сцена с вакханками прервалась землетрясением театр обрушился, пострадало несколько человек. Зал привели в порядок, Орфея возобновили. Внезапно режиссер объявил, что спектакль отменяется. Актер, игравший Орфея, вышел из зеркала и умер прямо за кулисами.
Виконт Шарль де Ноай с женой{158}, будучи на Юге в своем имении, спрятали для детей пасхальные яйца в песке гимнастического зала. Они попросили юного каменщика работавшего в саду, которого они прозвали Эртебизом за белую спецовку, развесить над ямой с песком бумажные фонарики. Молодой человек взбирается на стеклянную крышу, поскальзывается, пробивает ее и без единого ушиба падает на песок причем вся его спина покрыта осколками. После расспросов выясняется, что юношу зовут Анж.
Княгиня де Полиньяк {159} покупает дом в деревне и спрашивает, как зовут юного помощника садовника. Ответ. Рафаэль Эртебиз [34] .
Я — верящий и доверчивый, и вполне объяснимо, что я постоянно настороже и не спешу придавать сверхъестественного значения обычным встречам.
Никогда не возбуждаться тайной — тогда, если тайна явится сама, она не обнаружит, что мы, спеша к ней прикоснуться, наследили на выметенной дорожке.
34
Чудесное касается вещей, легко разрушаемых, и понятно, почему оно является нам по незначительным поводам: это позволяет путать его с мелкими совпадениями.
Помнить, что официальные встречи с неведомым всегда превращаются в коммерцию, как в Лурде{160}, или кончаются облавой, как в случае Жиля де Реца{161}.
Столы вертятся. Спящие беседуют. Доказано наукой. И противно это отрицать.
Однако, как бы мы не жульничали, нарочно или невольно, наше нетерпение высвобождает некую силу, и то же самое происходит, когда мы сталкиваемся с неведомым.
И чем ненасытнее наше желание, тем насущнее необходимость во что бы то ни стало раздвинуть границы чудесного.