Эстетика бродяг
Шрифт:
– Уехать в Париж.
– Считай, что ты уже там.
Она улыбнулась, вырвала из блокнота листок, написала номер и протянула.
– Вот, - сказала она. – Удачи.
И пошла.
Я смотрел вслед молодой женщине, видел, как качаются бедра, и влюблялся, влюблялся, словно падал на дно своего ведерка. Хотя, возможно, у меня просто крыша поехала от выпитого. Свернув за угол, я помочился и положил бумагу с номером поближе к сердцу. Потом, подумав, нежно потерся об неё х*ем и опять положил к сердцу. Вздохнул и так, оставшись с расстегнутыми штанами, припал к краю
– Как не стыдно, молодой человек, - запричитал за спиной старческий голос.
– Мне стыдно, правда… Но сейчас я не человек.. Я рыба-анабас, пьяная-пьяная… - задумчиво проговорил я, застегивая ширинку,
Хлопнула дверь.
– Сумасшедший, - пожаловалась кому-то старушка.
У меня кольнуло в печени и я, не глянув в сторону недовольных жильцов, пошел дальше. Бухлишко сыграло злую шутку, мой корабль сходил с рельс, я шел на дно. Беспечная игра с Бахусом не проходит бесследно. Только в одном случае из ста угадываешь в своем отражении рога и хвост, в остальных тебя водят за нос до тех пор, пока не подвесят над пропастью, а потом прилетит большая птица и склюёт печень.
Начинало подташнивать. Срочно требовалось поделиться с кем-нибудь своим богатством. Кто угодно - лишь бы в компании, я был готов распивать вино с сатирами. И они не преминули появиться. Их было трое. Хитрецы знали, чем угодить, чтобы содержимое ведра перекочевало в их глотки.
Вино требует песен, и сатиры пели всё, что я хотел услышать. Они дружно затягивали песни о моряке на деревянной ноге, о сладкой Дженни. У них не возникло бы трудностей с репертуаром, попади они к эскимосам или на вечеринку в другую галактику. Сатиры играли в местном кабаке, имели человеческие имена, модные прически, перстни и серьги в ушах. Стоило им взяться за инструменты, как на слушателей нападало желание веселиться и прожигать жизнь.
В обнимку с сатирами я шел по городу, утверждая, что каждый имеет право сойти с ума, как ему заблагорассудиться.
– Еще глоток-другой и мы доберемся до тайников сознания, где хранится любовь ко всему сущему! Суть настоящей свободы! – вещал я.
Сатиры кивали, шарахались прохожие.
– Нам нечего скрывать, мы стали частью природы, - говорил я.
Сатиры громко смеялись.
– Кто сказал, что дни трубадура сочтены только потому, что он подставил свой парус под безрассудный пьяный ветер? – спрашивал я, теряя сознание.
– Никто так не скажет. Давай выпьем еще, - говорили сатиры где-то вдали.
– Где я? – очнулся я.
– Ведро еще не опустело?
Мы валялись на лужайке в парке, а с нами еще две молодые женщины. Сатир подмигнул, схватил ведерко и исчез. Пока я судорожно курил сигарету, вспоминая, что же было - как мы здесь, он вернулся с полным ведерком вина.
Женщины захлопали в ладоши, одна из них обернулась ко мне и, хитро прищурившись, проговорила:
– Мы слышали, ты трубадур. Что-нибудь скажешь по этому поводу.
– Вина чрезмерно не бывает, пока хоть кто-то наливает, - сказал я и нырнул в ведро.
– Ты, наверное, много сочиняешь о любви?
– спросила вторая женщина, когда я вынырнул.
–
Женщина с улыбкой покачала головой, давая понять, что не поняла моего бреда, и сказала:
– Что ж, раз тебя одолевают такие мысли, значит, ты что-то знаешь о жизни.
– Да нет, ни хрена я не знаю. Просто я псих, и гляжу на мир боковым зрением.
Эти слова не понравились женщине, она поморщилась.
– Но тебя я вижу хорошо, ты прекрасна, - добавил я.
Женщина улыбнулась. Хотя прекрасной она могла показаться только после доброго глотка вина.
– Ну что, поедем к тебе? А то можем и ко мне, - предложил я. – Зови меня Мирон, или Бражник. Как тебе больше нравится.
Сатиры дружно засмеялись, наблюдая, как я полез к женщине целоваться и упал.
– Успокойся, - сказал один из них.
– Это женщина моя.
– Какая мне разница, чья она, - бормотал я, пытаясь подняться. – Если она не прочь развлечься со мной, то это наше дело. Что ты лезешь?
– Выпей-ка лучше еще вина, дружок, - сказал сатир.
И силой окунул мою голову в ведро.
– Теперь у него будут другие заботы, - услышал я издалека.
Не знаю, что имелось в виду, но моей единственной проблемой стало то, что я не мог вынырнуть, как ни старался. Меня окружал винный кошмар, внутри него играла музыка похожая на «Soul desert» группы Can.
Вынырнул я на другом конце города. Я стоял на краю тротуара у самой дороги, где проносились машины. Чей-то плеер в ушах, в руках ведро, на дне плескалось вино. Редкие прохожие обходили меня стороной, как чумного. Заглянув в ведерко, я увидел отражение, оно выглядело подозрительно и маниакально, такие рожи встречаются на свалках у парней, выискивающих в кучах мусора какую-нибудь дрянь.
Меня мутило и лихорадило, я плохо соображал, куда и зачем иду. Тело отказывалось повиноваться разуму, оно явно хотело от него избавиться. Попив вина, я понял - снова погружаюсь, не надеясь спастись, словно шхуна, получившая кормовую пробоину. Впрочем, о спасении я и ни думал, потому что, вообще, ни о чем не мог думать.
Что заставляло так пить? Хм. Ну, допустим, я пил поменьше, чем старина Чинаски, поменьше извергающейся мочи и блевотины, но я дышал ему в самый затылок. Думаете, я хотел стать таким же крепким поэтом, как он? Нет. Может, мечтал о том деньке, когда объявлю, что обошел Хэнка по количеству выпитых бутылок? Тоже нет. Просто моя жизнь кружилась в спирали праздничных рюмок, и я доверял им.
Пить нужно с душой. Что хорошего в отутюженной рубашке, если она одета на мертвеца? Ничего. Она так же мертва и холодна. Что таит вино, вливающееся в мертвое горло? Ничего. Дешевая смазка, одна механика и никакой души. Дело в том, с каким настроением ты открываешь бутылку. Исчезновение происходят между дном последнего стакана и самым темным поворотом самого заброшенного уголка души. Там, где ничего нет, - там можно все.