Эстетика однополой любви в древней Греции
Шрифт:
Как-то раз возлежали мы в триклинии. Был праздник, занятия укорочены; под действием затянувшегося веселья поленились разойтись. И вот около самой полуночи я чувствую, что ведь не спит мальчишка. Тогда я и побожился робким таким шепотом. «Владычица, - говорю, - Венера, если я мальчика этого поцелую, да так, что он и не заметит, завтра же дарю ему пару голубей». Услышав, какая цена наслаждению, мальчишка принялся храпеть. Тогда приступился я к притворщику и несколько раз поцеловал его совсем слегка. Удовольствовавшись этим началом, я встал с утра пораньше, выбрал пару голубей и – во исполнение обета – поднес их поджидавшему.
(86) В другую ночь, как представилась такая же возможность, я изменил свое пожелание и говорю: «Если я этого вот обласкаю нескромной рукой, а он не заметит, так я же подарю ему этаких двух петь-петушков за его терпение». После этого обета юнец сам изволил придвинуться и, пожалуй, даже боялся, как бы я ненароком не уснул. Ну, я приголубил встревоженного и натешился всем его телом, не дойдя разве что до вершины утех. Затем, когда пришел день, принес я, ему на радость, что пообещал.
Когда же была нам дарована третья вольная ночь, приблизился я к чуткому уху сонного и «о бессмертные, - говорю, - боги, если я от него сонного возьму соитие полное и совершенное, то я за этакое счастье завтра же дарю мальчишке македонского жеребца, на том, конечно, условии, что он не заметит». Никогда еще юнец не засыпал более глубоким сном. И вот я сперва наполнил ладони млечной его грудью, потом приник поцелуем и наконец совокупил воедино все желания.
Наутро он остался сидеть в спальне, поджидая, что я поступлю по своему обыкновению. Да ты, верно, знаешь, что покупать голубей да петь-петушков много легче, чем купить жеребца? К тому же я и того боялся, что такой изрядный подарок сделает подозрительной мою щедрость. Вот почему, погулявши несколько часов, я вернулся в дом и просто-напросто расцеловал мальчишку. А он огляделся, за шею меня обнял и говорит: «Что же, наставник, где жеребец?»
(87) Этой обидой закрыв себе подступы, уже было налаженные, я вновь решаюсь дерзать. Переждал я несколько дней, но лишь только схожий случай подарил нас тою же удачей и я услышал, как храпит отец, сразу начинаю просить юнца, чтобы он снова со мной подружился, иначе говоря, позволил бы, чтобы ему было хорошо и прочее, что подсказывает наболевшее вожделение. А тот, очень сердитый, все повторял: «Спи, или отцу скажу». Нет, однако, ничего столь неприступного, чего не одолела бы порочность. Пока он твердил «отца разбужу», я таки подобрался и, преодолев слабое сопротивление, вырвал у него усладу. Тогда он, может быть даже не совсем недовольный моей проказливостью, принялся длинно жаловаться, как он обманут и в смешном виде выставлен перед товарищами, которым хвастался, какой я внимательный. В заключение «ты, однако, не думай, - сказал он, - что я таков, как ты. Хочешь, можно и снова». Я упрямиться не стал и скрепил дружбу с ним, а там, по его милости, провалился в сон. Так ведь не удовольствовался же этим повторением юнец, пришедший в пору и в самые лета, наклонные к терпимости! Он и сонного меня пробудил словами: «Не хочешь ли чего?» На этот раз уже оно было обременительно. Худо-бедно, с одышкой и в поту, помяв его, я дал ему то, чего он хотел, и, истомленный наслаждением, опять проваливаюсь в сон. И что же? Часу не прошло, а уж он меня под бок толкает и говорит: «Что ж мы время теряем?» Тут я, в который раз пробужденный, прямо вскипел от ярости, да его же словами ему говорю: «Спи, или отцу скажу». [ с.182-184]
(№ 2353). «(91) …вижу Гитона, который с полотенцами и скребками стоит, прислонясь к стенке, в тоске и смятении. … Я велю ему прервать эти жалобы … темным грязным ходом вытаскиваю Гитона и мигом лечу в свою гостиницу. А там уж, закрыв двери, кидаюсь с объятиями к нему на грудь и ласкаюсь лицом к его щекам, слезами залитым. Долго нам обоим не вымолвить было слова. И у мальчонки нежная грудь сотрясалась еще от обильных рыданий. …
Покрыв поцелуями эту грудь, преисполненную мудрости, я обхватил руками его шею, и, не желая оставлять сомнений, что мы помирились и что дружба наша оживает самым надежным образом, я приник к нему всей грудью. [ с.187-188]
(№ 2354). 109. Стихи Евмолпа.
Кудри упали с голов, красы наивысшая прелесть.
Юный, весенний убор злобно скосила зима,
Ныне горюют виски, лишенные сладостной тени.
В выжженном поле едва наспех торчат колоски.
Сколь переменчива воля богов! Ибо первую радость,
В юности данную нам, первой обратно берет.
Бедный! только что ты сиял кудрями,
Был прекраснее Феба и Фебеи.
А теперь ты голей, чем медь, чем круглый
Порожденный дождем сморчок садовый.
Робко прочь ты бежишь от дев-насмешниц.
И чтоб в страхе ты ждал грядущей смерти,
Знай, что часть головы уже погибла.
«Вот, по обычаю персов, еще недозрелых годами
Мальчиков режут ножом и тело насильно меняют
Для сладострастных забав, чтоб назло годам торопливым
Истинный возраст их скрыть искусственной этой задержкой.
Ищет природа себя, но не в силах найти, и эфебы
Нравятся всем изощренной походкою мягкого тела,
Нравятся кудри до плеч и одежд небывалые виды, -
Все, чем прельщают мужчин…»
(№ 2355). (119, ст.20-27 [ с.212])
(№ 2356). «И на том спасибо тебе, что меня сократически любишь. Сам Алкивиад не вставал с ложа своего наставника более нетронутым». – «Поверь ты мне, братик, уже я не понимаю себя как мужчину, не ощущаю. Похоронил я ту часть моего тела, которою прежде я был Ахиллес».
Опасаясь, как бы не быть застигнутым врасплох в укромном месте и не дать повода кривотолкам, мальчик вырвался и побежал во внутренние покои дома» (Петроний 129 [ с.222])
(№ 2357). Речь о некоем юном красавце Эндимионе: (комм. А.К.Гаврилова [Там же, с.497])
«(132) Самой телесной красотою, столь манившей меня, я увлечен был к наслаждению. Уже уста сливались в звучных поцелуях без числа, уже сплетающиеся руки отыскивали новые пути для восторгов, уже соединенные взаимным стремлением тела произвели то, что души наши смешались» [ с.224-225]
(№ 2358). (133) «Окончив эту декламацию, подзываю Гитона и «рассказывай, - говорю, - братик, да по совести. Тою ночью, как был ты у меня похищен Аскилтом, явил ли он преступную бодрость или удовольствовался одиноким и чистым сном?» А мальчик коснулся глаз и торжественной клятвой меня заверил, что насилия Аскилт не совершал» [ с.226]
Разное
(№ 2359). «[ 24 г.] Сервий Плавт, обвиненный в растлении сына, сам себя убивает в суде». (Иероним. Изложение Хроники Евсевия Памфила. Под 26 г. от Р.Х. [Иероним 1910, с.322])
(№ 2360). «[ 29 г.] Это письмо было преднамеренно резким; впрочем, Тиберий упрекал внука [ Нерона, сына Германика] не в подготовке военного мятежа и не в стремлении захватить власть, а в любовных отношениях с юношами и в грязном разврате» (Тацит. Анналы V 3 [Тацит 1993, с.144])
См. Светоний. Тиберий 35 (об актёрах) [Светоний 1993, с.88]
(№ 2361). «[ 61 г.] Немного позднее префекта города Рима Педания Секунда убил его собственный раб, то ли из-за того, что, условившись отпустить его за выкуп на волю, Секунд отказал ему в этом, то ли потому, что убийца, охваченный страстью к мальчику, не потерпел соперника в лице своего господина» (Тацит. Анналы XIV 42 [Тацит 1993, с.257-258])
2.2. Период Флавиев-Антонинов (69-192)