Это было у моря
Шрифт:
— Ох, простите, пожалуйста! Я не хотела быть грубой. Этот паршивец так меня расстроил!
— Ничего страшного, — сказал Сандор спокойным ледяным голосом и посмотрел ей в глаза так, что мамаша смутилась, опустила длинные ресницы, даже как-то побледнела на мгновенье, подхватила уже окончательно зашедшегося в плаче малыша на руки и, сгорбившись, поспешила к лифту на второй этаж.
Санса смотрела на эту сцену поначалу с большой неприязнью, готовя в голове с десяток ехидных комментариев для Сандора. Но постепенно все фразы куда-то улетучились. Нет, все же он молодец. Сансе было безумно жаль малыша, он напомнил ей самого младшего братика, того, что отправили вместе с Арьей, — не внешностью, но упрямством. А мамаша-курица вызывала у Сансы
Санса пошла к номеру. Сандор пошел было за ней, нервно посматривая на администратора. Тот разговаривал по телефону, не глядя на них.
— Ты куда?
— В номер, за мешком с грязными вещами. У меня все вещи кончились, отвезу их в усадьбу, стирать.
— Ах, вот к чему весь этот карнавал! А я-то уж подумал, что ты надела это — он указал подбородком на ее грудь, — для того хмыря за стойкой.
— А тебе-то что? Ты хотел бы, чтобы я это надела для тебя?
— Нет, не хотел бы. Ты меня и в шортах, и в майке с птичками вполне устраиваешь. Особенно в грязной.
— Иди в пекло! Ни за что не буду стирать тебе больше рубашки!
— А и не надо. К тому же, мне их уже постирали. Так ты идешь за своим бельем или нет?
— Иду. А ты захвати, пожалуйста, мои лекарства из своего номера.
— Хорошо. Жду тебя в машине.
Санса уже открывала дверь ключом, а он все стоял и смотрел на нее.
— Кстати, Пташка, это платье и вправду тебе очень идет. Ты в нем, как лунный луч…
========== V ==========
Санса заскочила в номер, взяла набитый доверху мешок, притулившийся у двери. Наскоро забежала в ванную — поглядела мимолетом на себя в зеркало. Гадкое, неудобное платье, но сидит и вправду отлично. В кои-то веки собственная фигура показалась Сансе действительно женской. И что джинсы не налезли, удивляться тоже не приходилось… Платье удачно оттеняло ее несносные волосы, придавая им более глубокий, осенний оттенок — они будто сделались темнее. С этим платьем, наверное, хороши были бы ее прежние, длинные волосы.
Впервые Санса пожалела об отрезанных косах. Но что сделано, то сделано. Зато можно мыть их, когда заблагорассудится… С косами Санса маялась ужасно, хоть и гордилась ими: у нее были самые длинные и густые волосы в классе — единственное, что выделяло ее из толпы. Так ей казалось, по крайней мере. Дома же это было сущее наказание: их надо было мыть, тщательно расчёсывать, заплетать на ночь. Арья, которая бралась за щетку далеко не каждый день — у нее с детства была короткая стрижка — с ужасом смотрела, как Санса, морщась, распутывает непослушные влажные пряди.
— Ты здесь все засыпала своими рыжими космами! Иди чесаться в ванную, это невозможно!
— Сама иди туда! Это моя кровать, что хочу, то и делаю!
— Да, но комната-то общая! Смотри, я ночью возьму мамины швейные ножницы и отрежу эту твою рыжую змею. Сама же спасибо скажешь!
— Ты что, сошла совсем уже с ума! Только посмей! Я сейчас пойду и скажу папе!
Арья замолкала. Отец, хоть и никогда не говорил этого напрямую, очень гордился красивыми дочкиными волосами, и это понимала даже Арья. Когда Санса сломала себе руку в пять лет, часто после душа, с которым ей помогала мама, именно отец заплетал ей еще маленькие тогда косички, рассказывая истории о рыжеволосых древесных феях, что живут в зачарованных лесах и пляшут по ночам со светлячками, и о принцессе, у которой были такие длинные кудри, что она могла спустить их из башни, чтобы прекрасный принц забрался к ней и спас ее.
— Папа, но это же больно! Если дергают за волосы — больно! Как же он карабкался, тот принц? Принцесса, наверное, жутко кричала. Это был злой принц?
— У нее были волшебные волосы. Если кто-то? любящий ее всем сердцем, прикасался к ее волосам — ей не было больно. Так она могла узнать, настоящая
— Это было самое настоящее волшебство, да, пап?
— Самое настоящее. Когда он залез в башню, у принцессы не выпало ни единого волоска, и ей не было больно. Ни капельки.
— Значит, это был настоящий принц, правильный. Прямо как ты. Когда ты заплетаешь мне волосы, мне ни чуточки не больно. Мама меня чаще дергает…
— Это потому что ты вертишься. Мама любит тебя всем сердцем, так же, как и я.
— И я вас с мамой люблю, папочка, очень-преочень. И принц убил чудище, что держало принцессу в башне, да? И потом они жили долго и счастливо, я знаю!
— Если ты знаешь, то зачем я рассказываю? Тогда сама давай.
— Нет, я хочу, чтобы ты.
— Хорошо, только не вертись так. Он убил чудище. И они жили долго и счастливо до конца времен.
— Как мы?
— Конечно. Как мы…
— Папа, послушай, а принц был красивый, да?
— Он был отважен и смел, нежен и заботлив. Для принца это самое главное…
Это воспоминание в памяти Сансы было одним из самых четких эпизодов, связанных с детством. Она словно видела себя со стороны, как в кино: зеленоватый свет лампы, падающий на одеяло, маленькая девочка в синей ночной рубашке, сидящая рядом с отцом, который старательно заплетает ей косички, может, чуть неуклюже, но очень бережно.
Он всегда завязывал ей косички резиночками двух разных цветов — никогда не брал одинаковые, в отличие от мамы, которая во всем любила порядок и симметрию. Когда отец приносил из ванной резиночки, одну он давал Сансе сразу, а другую зажимал в кулаке за спиной, и Санса угадывала, какой цвет спрятался в большой отцовской ладони на этот раз. Если ей удавалось угадать цвет резинки, отец подкидывал дочку к потолку, пока не видела мама. Сансу очень смешили эти разноцветные резиночки — она заливалась хохотом каждый раз, когда отец завязывал ей косички, а он дергал ее за них, разлохмачивая косы и пуская насмарку всю эту тщательно проделанную им самим ювелирную работу.
Когда отца не стало, она не могла больше видеть эти косы в зеркале. Кому теперь есть дело до ее волос? Вся жизнь катилась под откос — какое вообще значение могут иметь волосы? И она обрезала их — безжалостно, а потом рыдала два часа, пока не вернулась с работы мать и не нашла ее на полу над блестящей горсткой ее прежней гордости…
«Что это была за сказка, папа?» В настоящих сказках папы не падают на переходе, хватаясь за сердце, — они всегда возвращаются домой, где их ждут, садятся у камина и смеются, и хмурятся, пока домашние рассказывают о том, как тут шла жизнь, пока папы не было. Папам не выбирают страшный холодный ящик — в котором им придется лежать вечно, пока их не успевшие повзрослеть дети оступаются, находят и теряют себя снова и снова. Не может такого быть, чтобы тот самый папа, что криво заплетает косички и никогда не выбирает резиночки одного цвета, лежал в этом белом нелепом ящике, засыпанном розами, на которые у папы всегда была аллергия, — и прикоснуться к нему было страшно, потому что все, что было папой, ушло — осталась только стынущая плоть. «Ведь мы все должны были жить долго и счастливо, ты помнишь, папа? До скончания времен. Мы в какой-то другой сказке — страшной и жестокой, где нельзя ошибаться, где, чем больше ты стараешься, тем больнее тебя бьют. В таких сказках не бывает отважных, смелых, храбрых и заботливых принцев, в ней есть место только для чудовищ — и надо стать чудовищем для того, чтобы выжить… Знал ли ты обо всем об этом? Если да, то зачем ты меня обманул? Значит, и нет никакого настоящего волшебства, принцессы визжат от боли, пока принцы карабкаются по их золотым волосам к окну башни — и выдранные с корнем, окровавленные волосы, падая вниз, чертят на лицах принцев причудливые узоры. Поэтому я отрезала волосы, папа. Я больше не верю ни в принцев, ни в волшебство…»