Это было у моря
Шрифт:
Мысли о школе напомнили Сансе о том, что она еще не звонила матери. А где телефон? Вот он, стоит на зарядке. Никаких пропущенных звонков. Сейчас она оденется, пойдет на завтрак, а там, за едой, позвонит матери.
Стоп. Завтрак, еда… А как она выберется из номера? Ключа нигде не было видно. Похоже, Сандор унес его с собой, а она попросту заперта. Вот пекло! Оставался лишь одни путь — обратно, через балкон…
Санса наскоро переоделась во вчерашнюю майку и шорты, благо она их захватила — второй раз рассекать по карнизу в пижаме не возникало никакого желания.На шортах было пятно от йогурта — ну да кто это сейчас заметит — особенно в прижатом к бетону положении! Глянула на свои вещи, начала было их собирать, потом плюнула, взяла только телефон и ключ от своего номера и с опаской выглянула в окно. Эта сторона гостиницы смотрела на густую поросль самшита, за которой была служебная парковка, дорога, а за ней зеленело море. Погода
Санса осторожно вышла на балкон, глянула на служебную парковку. Там, вроде, никого не было. Она быстро перелезла через стенку балкона и, пригнувшись, как могла (а то еще кто-нибудь из гостей ее увидит — презабавное будет зрелище), поспешила к своему номеру. До него было не очень далеко, но вчера этот путь показался куда менее длинным — дневной свет словно растягивал дурацкий бордюр в длину.
Вот и номер. Санса с облегчением перекинула ногу через свою собственную стенку балкона, оглянулась, как вор, застуканный на месте преступления, и с ужасом поймала на себе удивленный взгляд вчерашней старухи, которую она встретила в холле. Та как раз выходила на балкон из номера, что был по соседству с номером Сансы, через стенку. И сегодня на ней была майка с древом жизни…
Санса, судорожно сглотнув, пропищала неожиданно тоненьким голоском:
— Я… У меня телефон упал в кусты, с балкона. Я спустилась, чтобы его подобрать…
— Да, конечно, дорогуша. Не разбился телефон, надеюсь?
— Нет, он упал в кусты, туда, в самшит. Все в порядке.
— Ну, я рада за тебя. Вы так привязаны к этим вашим коробочкам, а я никак не привыкну, все по-обычному предпочитаю разговаривать. Кстати, я тебя вчера не побеспокоила своей болтовней допоздна по телефону? Я думала, по соседству никого нет, решила с подругой поболтать. Ты так тихо сидишь там, как мышка просто. Я сама очень плохо сплю, любой шум слышу — старость, однако. А тут так с соседкой повезло! А то вечно какие-то бугаи — телевизор до часу ночи, курево на лоджии. Один тут вчера часов до четырех дымил на балконе у себя — на том конце стены, к счастью. Я даже вышла посмотреть. Сам, видимо, пьяный в дымину, здоровый, страшный, как смертный грех. Луна была яркая, видно было, как днем. Выкурит сигарету и опять на луну давай таращиться. Или лицо руками закрывает, видимо, совесть мучила, грехов на душе много…
Санса, позабыв, что так и стоит: одной ногой на балконе, а другая — болтается над перилами, дернулась, как зверь, попавший в капкан, и едва не упала. Она наконец встала двумя ногами на пол балкона и опять взглянула на мило улыбающуюся старуху.
— Нет, я ничего не слышала, я музыку слушала в телефоне — в наушниках, так и заснула. А что, луна была полная? Меня сигаретный дым не очень раздражает, я привыкла… Мне жаль, что вам не дали спать…
— Ничего, я с утра отлично выспалась! Сходила позавтракать, а потом опять легла спать. Луна… нет — она была почти полной. Полнолуние, на мой взгляд, сегодня. Что касается сигарет — они меня не раздражают, то есть, раздражают, но не в том смысле. Я сама курила лет с пятнадцати — и до шестидесяти, пока сын, врачи и эмфизема меня не заставили бросить. И муж мой тоже курил — как паровоз дымил, даже дома. Он пятнадцать лет назад умер, вот и все эти штучки мне напоминают о нем и действуют на нервы. И самой до чертиков хочется курить — а нельзя. Хочется дожить до правнуков… У меня, видишь ли, четверо внуков — твоего возраста примерно и чуть постарше. Так что, надеюсь все же увидеть, что каждый из них сможет произвести на свет. А ты почему привыкла к дыму, у тебя родители курят?
— Нет. То есть, да. То есть… Друзья курят.
— Это хорошо, что не родители — мерзко, когда весь дом пропах табачищем. Мой зануда-сын всегда мне говорил: «Мама, от тебя так пахнет табаком…». Я ему на это всегда отвечала: «Есть запах погаже, чем табак…». Его счастье, что я не пью виски — желудок ни к черту всегда был. А то с удовольствием бы… Моя женская жизнь уже закончилась — беречь себя ни к чему, ну не для могилы же…
И старуха зашлась скрипучим смехом, перешедшим в дикий приступ жесточайшего кашля, бульканья и свиста. Придя в себя, она опять с интересом взглянула на Сансу, что чаще, чем надо, с вежливо-глуповатым видом моргала ресницами, в душе проклиная болтливую старуху, которая, по-видимому, уже лишила ее завтрака. Ее учили, что старших перебивать нельзя — а старухе на вид было лет сто. Сансу выдал желудок, который начал предательски урчать.
Старуха засмеялась.
— Иди уже есть, милочка. Как тебя, кстати, зовут? Я Оленна, будем знакомы. Я тут еще побуду какое-то время, так что, наверное, свидимся… Очень приятно и интересно было с тобой поболтать, с удовольствием это повторю как-нибудь.
— А я Санса.
— Санса? Красивое имя. Очень интересно. Ну, иди уже, а то сейчас почти девять. Увидимся.
И старуха, кинув на Сансу загадочный взгляд, скрылась за своей дверью.
Санса с облегчением прошлепала к себе в комнату, предварительно с порога балкона внимательно оглядев ее. Никаких изменений. Санса выдохнула — и побежала в ванную, на ходу стягивая грязные тряпки.
Приняв пятиминутный душ, Санса, охая от опять разболевшегося бока, полезла в шкаф за джинсами — вещи она, конечно, забыла снести в стирку, и теперь оставались либо джинсы, одиноко болтающиеся в шкафу, либо надо было надевать что-то грязное, либо — о, ужас! — платье. Платье висело на крючке у двери, в чехле, — в шкаф оно не влезало по длине.
Санса с детства не носила платья, после того, как в школе один мальчишка — кудрявый, рыжеволосый, как она сама, но с темными глазами, он ей даже нравился, помнится, — задрал ей палкой юбку на перемене, в самом центре площадки, куда их выпускали гулять в хорошую погоду. Там собралась вся школа — порядка трехсот детей. И все они, казалось, заметили ее позор, уставились на нее — Санса до сих пор помнит это ощущение сотен смотрящих на нее с издевкой глаз — и грянули в хохоте. Санса зажала руками уши и рванула к зданию школы, но споткнулась и разбила коленку о бордюр, что отгораживал засыпанную кедровой, сладко пахнущей стружкой игровую площадку от асфальта. Народ за спиной, включая ее обидчика, грянул новой волной смеха. Она не хотела плакать из гордости и нежелания показывать своему противнику, что он добился-таки своей цели и унизил ее — но злые слезы все равно, как всегда, сами лезли на глаза. Тут ее мучения неожиданно окончились — подоспел старший брат. Он гонял с друзьями мяч на лужайке неподалеку — он был тогда уже в последнем классе младшей школы, и ему полагалась привилегия не находиться постоянно на игровой площадке. Подняв плачущую Сансу с земли, он обернулся на рыжеволосого и прошипел: «Тронешь ее еще раз — пожалеешь, что на свет родился, ты…» — и ввернул такое словечко, за которое его на два дня наказала директор, как раз подошедшая к месту происшествия. Брата дома родители даже похвалили. А Санса с тех пор ходила в школу только в штанах, а в жаркие майские дни — в шортах.
Санса начала натягивать джинсы на еще влажные после душа ноги, как вдруг поняла: они на нее не лезут. Ну совсем. Когда это она успела так разжиреть? Казалось бы, наоборот, второй день ничего не ест, а молния джинсов никак не желала сходиться на животе, шов проймы безжалостно врезался в пах — ну, беда! Санса втянула живот так, что у нее возникло ощущение, что он прилип к позвоночнику изнутри, и еще раз рванула молнию со всей силой. Молния, естественно, обиделась на такой маневр и оторвалась, а тонкая ткань летних джинсов треснула по шву, разойдясь до самой промежности. Санса охнула и со злостью бросила об пол оставшийся у нее в руках бегунок от молнии. Потом медленно стянула с себя злополучные штаны, швырнув их об стену, — чтобы им провалиться в преисподнюю! — и с тоской взглянула на платье.
Платье ей подарила Серсея, которая купила его на следующий день после прилета Сансы на море. Они специально за ним ездили в город. Предполагался званый вечер — эксклюзивная вечеринка после концерта Джоффри в дорогом частном клубе. Туда Серсея хотела взять и ее. Упираться было бессмысленно и неприлично. Тогда Санса еще не до конца раскусила Джоффри. Сейчас бы она точно сражалась до последнего, лишь бы с ним не идти: спрыгнула бы со шкафа, чтобы сломать ногу — но только не его компания. Особенно в этом платье! Платье было ужасное — его выбирала сама Серсея. Серебристо-голубое, из мерцающей легкой натуральной матовой ткани, вроде креп-жоржета, слегка открывающее грудь, подчеркивая ее форму и поддерживая ее плотной, чуть присобранной в середине деталью корсажа, а сзади отрывающее спину почти до середины. Неширокая летящая юбка ниспадала до лодыжек — этакий компромисс между вечерним и летним нарядом. Лифчик к платью не предполагался, а если и предполагался, то какой-то уж совсем диковинный. Были куплены и туфли -лодочки на низкой подошве, почти без каблука. Вдобавок, платье плотно охватывало талию, а сзади, под низким вырезом на спине затягивалось на бант лентой шириною в ладонь… Как она будет надевать этот кошмар со своим больным боком? Вдобавок, Санса вспомнила, что оставила мазь и таблетки в номере Сандора. Вот дьявол!
Вечер тогда был сорван — на счастье Сансы, концерт Джоффри отменили по каким-то внутренним причинам, которых Санса не знала. Вроде бы, в этот вечер кому-то срочно понадобилось помещение клуба, и он заплатил баснословную цену. Праздник же перенесли на конец лета — после того, как хозяин клуба провел два часа в кабинете в обществе разъяренной Серсеи, уламывая и успокаивая ее. Санса же была очень довольна. Платье повисло немым укором в прозрачном чехле, и Санса надеялась, его очередь уже никогда не придет. Но нет же — дождалось-таки, треклятое платье!