Это было у моря
Шрифт:
С морем было не сильно лучше — даже на берег она не ступала, а так же, как и на поле, бледнела, начинала хрустеть пальцами или грызть ногти и коротко, словно после забега, дышала ртом. Как рыба, выброшенная на этот самый берег и теперь агонизирующая и бьющаяся в безнадежной попытке добраться до родной стихии. А что за стихия у Пташки? Столичная суета и запах бензина и обоссанных тротуаров?
Сандор смотрел на то, как она осторожно ступает по краю дороги по выжженной сухой траве и сердито думал, что все это глупость, и пора с этим завязывать. Но стоило ей бросить на него взгляд — а смотрела Пташка не на море, а только на него самого, словно на ней были невидимые шоры — и он тут же терял всю решимость. Та самая трогательная доверчивость в прозрачных глазах, что и пять лет назад. В такие моменты Сандору хотелось орать: «Перестань на меня так глядеть!» Но он этого не делал — и наслаждался каждой секундой, ругая сам себя.
В основном, похоже, она сосредотачивалась на собственных ощущениях -отключаясь на какие-то мгновения или концентрируясь на какой-то ей одной видной конкретике — словно шла по канату над пропастью, не желая отвлекаться на то, что было вокруг. Еще шаг — еще один. Иди девочка, иди. Не оглядывайся. Только вперед. Ты уже внутри лимба — оглянешься — и он свернет пространство, заключая тебя в подобие стеклянного шара с вечно падающим искусственным снегом…
А смотреть на него у Пташки не было надобности. Сандор знал, что она помнит о том, что он стоит рядом. И тут у него было право стоять. Любоваться тем, как она поднимает голову, отрывая взгляд от носков, потрепанных туфель или кроссовок, и кусает губы, и задирает подбородок — новая ее черта, прежде им не виденная. Прищуривает глаза навстречу ветру — словно пытается кому-то доказать, что не боится. Ему? Себе? Жизни? В такие моменты он начинал понимать, как она жила все эти четыре года. Одна против всего мира. По выбору — или по принуждению? Порой ему казалось, что ее роль — те множественные, что в итоге сливались в одну, сложную и многоцветную, на самом деле не так уж тяжела для понимания. Ей хотелось быть сильной женщиной — и она ей стала. И все эти столь странные для него ее проявления начинали наконец складываться в единую картину. И та, что предстала перед ним в его спальне, и та, что ходила по берегу, даже против воли бросая вызов собственным страхам — была одна и та же девушка. Пташка — скорее всего, нет. Но и Пташка была частью этой личности — потому что взгляд, что он ловил на себе, однозначно принадлежал ей. Нравилась ли ему эта незнакомка? Сколько Сандор ни пытался, ответить на этот вопрос однозначно он не мог. Иногда она вызывала у него восхищение и уважение— потому что делала то, что он сам не мог. Иногда — дичайшее отторжение, поддевая самые болезненные воспоминания и ощущения в душе. Но по большей части — недоумение и любопытство. И что-то еще. Это что-то еще Сандор старательно загонял поглубже — на потом. Хотеть ее он не имел больше права — не после того утра. Любить — тем более. Но, как и во многих других случаях, не похоже, что у него был выбор.
Как только они выходили на дорогу, Пташка тут же включала стерву. Подкалывала его, ерничала, тонко, а порой и весьма грубо намекая на его какие-то мифические любовные шашни. Что он должен был ей сказать — что секс у него бывал раз в три месяца — единожды за сезон? И то с щедро оплаченными шлюхами… Других кандидатур вокруг не было, Маив, по слухам, спуталась со своим же собственным поваром, Джейла была замужем, а кто еще? Суровая Делия — боги упаси! На это Пташка тоже намекала. Сандору такое и в голову не приходило — он знал ее мужа, а красть у калеки его костыль было слишком низко даже для бывшего Пса.
А Пташке, похоже, нравилось над ним глумиться. То секс, то дети — тут она особо злобствовала, даже сам Сандор удивился. Там у нее, видимо, тоже какие-то комплексы. Тот вопрос — четырехлетней давности — он так ей и не задал. Еще не хватало! Она и без этого вечно старалась изобразить его этаким самцом-молодцом: только дыхни в сторону женщины, и дело сделано. А сам Сандор уже довольно давно подозревал, что многолетний алкогольный стаж и бесконечное курево сделали свое дело — едва ли он вообще был способен произвести на свет какое-то потомство. На фоне этих умозаключений Пташкины шуточки звучали особенно обидно. Сандор редко задумывался о детях, и не то чтобы страстно хотел их иметь. Но одно дело не хотеть, а другое — не иметь такой возможности. Он все время боялся, что Маив начнет закидывать удочки — все же ей было под сорок, а у женщин часто возникает желание напоследок поиграть в куклы. Но потом вопрос отпал сам собой. Вместе с Маив. А единственная, с которой ему хотелось иметь детей, уже не существовала — по крайней мере, не целиком, а значит, и желания ее могли сильно претерпеть изменения с тех пор, когда они вели этот разговор в охотничьем домике Баратеонов. Если она отфутболила красавчика-Уилласа — тот небось был здоров, не считая хромоногости и прилипчивости — то ему то точно ничего не светит. Вспоминать же изъеденное тоской, словно червями, прошлое было слишком больно. Она сто раз могла изменить свое мнение. Возможно, и изменила — и избавилась от его ребенка, как и от него самого тогда. Стерла.
Тем более, ему надо было сосредоточится на другом. За дни работы с Пташкой у него начал образовываться план, покрывающий сразу и море, и поле. В интернете тоже советовали отвлекать человека на позитивное, исподволь подводя его к наиболее пугающему. Так он и сделает. А старина Неведомый
Они проехали развилку, ведущую к его дому. Пташка, уже вжавшаяся в спинку кресла (Сандор заметил, что она уже начала тревожно оглядываться и заламывать пальцы) выдохнула и начала теребить лямку ремня безопасности. Сандор зло закурил и отвернулся, стараясь не пялится на ее коленки с дыркой на джинсах, через которую просвечивала розовая нежная кожа. В первый раз после двух минут в позе гриба на его собственном поле под окном у девчонки началась одна из самых неприятных истерик, что он видел за свою жизнь. Он увел ее в дом, в собственную спальню, где Пташка, едва ли замечая, где она находится, с полчаса протряслась, вцепившись руками в край кровати в рыданиях — без слез. Сандор, не зная, что предпринять, и сам трясясь, как лист (виски начинало сдавливать повышающимся давлением, в ушах нехорошо шумело, но он на это забил), оставил ее на пять минут в одиночестве и заварил девчонке чаю. Маив ему как-то сказала, что все женские проблемы решаются с помощью трех вещей: крепкого сладкого чая, стакана вина и хорошей порции секса. Сандор мрачно понадеялся, что на этот раз удастся обойтись первым. Вцепившись в кружку, Пташка, цокая зубами о фаянс, слегка успокоилась, а он все размышлял о том, что ни хрена не понимает ни в женщинах, ни в фобиях, ни в том, как, собственно, их лечить. Информация, найденная им в интернете, гласила, что необходимо постепенное привыкание к явлению, вызывающему отрицательную реакцию. Ну какое там привыкание, если она и глаз не открывает? Еще парочка таких срывов — и ей самое место в дурдоме. И ему, к слову, тоже — за манию величия. Пташка без перьев и ее неудачливый целитель души — в соседних палатах. И никакого секса — только перестукивания. Да и тех не выйдет — там же стены обшиты ватой…
Эта его идейка тоже вполне могла привести к подобному результату. Но что-то надо было делать. Они зависли в мертвой зоне, которую невозможно было обогнуть. Она была как это самое море, что наводило на Пташку ужас — только один край, по которому они скитались, не приближаясь к решению проблемы. Ему не хотелось рисковать — лучше уж пусть включает Серсею и бродит с выпяченным подбородком, чем падает во мрак, где он не имел ни прав, ни возможностей ее искать. Он был не более, чем тенью — ее тенью. А тени бесплотны, они не встревают — просто двигаются рядом с тобой. Но умом Сандор понимал, что, оттягивая момент, он ничего не улучшает. Тут вступали в силу его собственные страхи — былые, существующие и новые — потерять ее опять. А если борешься с чужими фобиями, глупо зарываться в собственные. Да и потом, нельзя потерять то, чего у тебя нет.
Пташка оторвала взгляд от застежки ремня в тот момент, когда он решился взглянуть в ее сторону. Раз в пять минут — не чаще. Увидел, как взлетают навстречу ему рыжие ресницы, и тут же отвел глаза.
— Сандор, куда мы едем?
Теперь можно было себе позволить беглый взгляд — не в лицо, откуда на него сияли вопрошающие прозрачные глаза, а мимо — на мочку уха с двумя серебряными колечками сережек, спрятавшихся под золотистым завитком волос, что никак не желал быть заправленным за ухо и вылезал наружу.
— Очередной притон призраков. Мы едем навестить одного старого приятеля.
Она раздраженно отвела от виска локон и подняла брови, которые, как отметил про себя Сандор, она явно выщипывает — они были тоньше, чем раньше и более прихотливой формы.
— Но это же дорога… Постой, ты ведешь меня на конюшни? К Неведомому? Он все еще жив?
— Живее всех живых, хотя малость отяжелел. Я редко его в последнее время вывожу. Теперь он принадлежит мне.
— Ты выкупил его? Когда?
Пташка вся сияла — из-за какой-то старой лошади! Вот так циничная художница из столицы! Сандор поймал себя на том, что сам улыбается как идиот и спрятал ухмылку подальше.
— Да почти сразу. Хотел еще и твою кобылу заодно приобрести, но ее уже не было. Какая-то дамочка увела ее у меня из-под носа. Я тогда подумал: символично. Улетела Пташка…
— Ее звали Пташка, да… Я совсем забыла! Серебряная лошадка… Жалко.
Она вдруг погасла, словно солнце за тучу спряталось. И опять его захлестнула волна раздражения. По-настоящему или играет?
— Чего тебе жалко? Кобылы? Пустое. Ей хорошо там, где она есть. Тебя здесь все равно не было. Милашка Уиллас, небось, не разрешал тебе кататься на бедных лошадках. Берег невесту, а?
— Да что ты до него докопался! — в сердцах крикнула Пташка — уже не солнце —молния. — Какой он тебе конкурент, вот заладил! Я бросила его из-за тебя и из-за его нелепой к тебе ревности, а ты теперь играешь в ту же игру, только наоборот!