Это было в Калаче

Гуммер Иосиф Самуилович

Дед вздохнул:

— И откуда она взялась, эта псина? Подвернулась под горячую руку.

Он нащупал в темноте кисет, чиркнул кресалом, пламя осветило горбатый, в прожилках нос. Вылазка ребят откладывалась на неопределенный срок.

Голоса солдат приближались. Вот кто-то забарабанил в дверь. Дед поспешно вскочил, щелкнул задвижкой. В хату вошел солдат. Луч фонарика обежал все углы и остановился на лицах ребят.

— Это кто? — спросил вошедший.

— Внуки брата, из Суровикино, навестить меня пришли, —

объяснил дед Григорий. Луч фонарика светил ему прямо в глаза, и старик, щурясь, отворачивался в сторону.

Вошедший солдат приказал зажечь лучину и что-то крикнул по-немецки тем, кто оставался во дворе. Сначала в дверях появился еще один немец, за ним — две девушки и третий гитлеровец. Цыганков чуть не ахнул от изумления: он узнал Катю и Тоню.

Один фашист остался возле двери, двое других уселись на скамейку, положив автоматы на стол. Девушки стояли, касаясь плечами друг друга.

— Партизаны? — старший в патруле начал допрос.

— Что вы, дяденька! — заговорила Катя. — Суровикинские мы, в Ляпичево идем к родственникам.

— Суровикинские? — фашист повернулся к ребятам. — Знаете их?

Только сейчас Катя и Тоня увидели Цыганкова и его товарища. Девушки замерли от неожиданности.

— А как же, знаю, — уверенно соврал Иван и добавил: — Вот у той, — показал на Катю, — я еще семечки на базаре покупал.

Старшего в патруле, видимо, удовлетворил такой ответ. Он продолжал допрос:

— Почему спали в поле, не вошли в хутор?

— Так мы боялись, дяденька. Кругом военные с винтовками. А ну стрелять начнут. А мы страсть как боимся стрельбы.

Катя немного переигрывала, и будь немец чуточку понаблюдательнее, он бы заметил это. Но он принял все за чистую монету, не услышал фальшивых ноток в Катином голосе.

— Еврейка? — спросил он у Тони.

— Нет, — ответила та, — мать — грузинка, отец — русский.

Фашист забарабанил пальцами по столу.

Интерес к допросу у него иссяк. Он уже не находил вопросов.

— До утра я запру вас в землянке. Тут, во дворе, — решил он. — А утром доставлю обер-лейтенанту. Он очень любит говорить с молоденькими русскими девушками. — Немец что-то сказал своим товарищам, и те загоготали.

Цыганков не спускал глаз с девушек. Тоня была по-прежнему спокойна, а взгляд Кати молил о помощи. В эти минуты Иван припомнил все: и вопрос девчат о штабе в то утро, и любезность комбрига у калитки, и отрывки подслушанного ночного разговора, и вскользь брошенную полковником фразу: «Ты же не знаешь этих девчат». Теперь он понимал: это не простые девушки, это разведчицы, и они нуждаются в помощи.

Солдаты вывели девчат во двор. Цыганков подскочил к старику:

—

Дедушка, дорогой, — горячо зашептал он. — Этих девчат надо обязательно выручить. Это, знаешь, какие девчата? Я не могу тебе все сказать, это военная тайна. Да я и сам все не знаю, только догадываюсь. Очень надо выручить их, дедушка. Их ждут наши.

Дед растерянно развел руками.

— Да как же их выручишь? Немцы-то при оружии, а у нас — голые руки.

За спиной кашлянул Пашка:

— Есть оружие.

— Какое оружие? — удивленно спросил Иван.

Кошелев замялся:

— Да тот пьяный немец… Я ведь штык-то спер у него… И спрятал во дворе возле двери.

В другой раз Иван хорошенько пробрал бы товарища за недисциплинированность. Но сейчас самостоятельность Кошелева оказалась очень полезной.

Дед Григорий размышлял:

— Может, напоить их? Припрятано у меня несколько бутылок первача, думал — вернутся наши, угощу. Ну, раз такое дело, придется потратить па немчуру. А первач-то — чистый спирт!..

В хату вернулись лишь два солдата. Третий остался дежурить у землянки.

Гитлеровцы достали консервы, хлеб, вареные яйца, поставили на стол флягу.

Дед Григорий оживился.

— А самогончику не угодно? — деланно заискивающе спросил он. — Самый настоящий первач.

— Это хорошо, — согласился солдат, а его напарник повторил слово, смысл которого ему, видно, был понятен: — Перватш.

Дед вышел во двор и через минуту вернулся с двумя бутылками. Он не донес их до стола: одну тут же выхватил немец. Он приложился к горлышку и сделал большой глоток. Его глаза моментально округлились и налились слезами.

— О-о! — только и мог произнести он. А когда перевел дыхание, проговорил, одобрительно качая головой: — Зер гут, зер гут!

Через час немцы были уже пьяны.

Один из них уснул прямо за столом, уронив голову на яичную скорлупу. Второй несколько раз пытался петь, что-то рассказывал деду и, наконец, едва добравшись до лежанки, грохнулся на нее и захрапел.

Дед Григорий, чтобы убедиться, крепко ли спят солдаты, потряс за плечо одного, другого.

— Готовы, — определил он. — Ну а теперь за дело. Надо поторапливаться. До рассвета каких-нибудь часа два, вам надо подальше уйти от хутора.

— А как же быть с третьим? — спросил Иван.

— Беру его на себя, — решительно сказал Кошелев, и у Цыганкова по спине побежали мурашки, когда он представил крадущегося к часовому Пашку со штыком в руке.

Кошелев выскользнул за дверь. Дед и Цыганков в щелку наблюдали за солдатом. Тот сидел возле землянки на камне и курил. Огонек от сигареты, когда часовой затягивался дымом, освещал толстые губы.

Прошла одна минута, вторая, третья… Было тихо-тихо…

Дед и Иван услышали, как солдат странно икнул, огонек упал в траву.