Это было в Коканде
Шрифт:
В черной вытертой тужурке, отороченной серым барашком, в старой фронтовой фуражке, артиллерист-комендант прогуливался целый день мимо батареи, точно на параде. Он не говорил ни с кем, кроме наводчиков и Аввакумова. Он чувствовал, что Аввакумов как-то незаметно, деликатно, незримо, но все-таки посматривает за ним, и это побуждало его также незримо и незаметно следить за Аввакумовым. "Не доверяет, - думал он. Побаивается. Пускай, пускай!" Втайне Зайченко гордился этим. Ему нравилось, что людям приходится считаться с ним. Он выше подымал плечи и держался подчеркнуто и деловито-холодно.
Над Кокандом стоял дым...
К вечеру с ближайшей заставы прибежали красногвардейцы, сказав: "Опять они... Нападение!" Метрах в полутораста от крепости ползли пластуны. Сколько их, красногвардейцы не знали. Может быть, несколько сот. Окружив заставы, они медленно приближались к стенам крепости. Юсуп схватил за руку Дениса Макаровича, прижался к нему.
– Изготовить пулеметы!
– спокойно скомандовал Зайченко. Гранатометчикам приготовиться!
– Если они не боятся снарядов, так неужели вас испугаются?
– спросил Аввакумов.
– А человека побоятся!
– сказал Лихолетов и упрямо качнул головой.
Зайченко подтвердил, что Лихолетов прав. Сашка рассмеялся:
– Вот видишь, и Зайченко меня поддерживает! А что, товарищ комендант, идемте с нами? Все равно, если мы их не напугаем, часа через полтора всех кончат.
Зайченко сухо ответил:
– Каждому свое место и своя смерть.
Лихолетов улыбнулся, и совершенно напрасно. Зайченко не был трусом. Он просто иначе смотрел на себя. Он считал, что умереть никогда не поздно и что его дело - распоряжаться боем, в этом его обязанность.
Аввакумов понял это и одобрительно сказал ему:
– Верно, верно! Верная точка зрения. Не слушайте вы этого гусара!
Сашка улыбнулся, тряхнул головой и, подойдя к Аввакумову, обнял его.
– Ну, Денис Макарович, - сказал он, - прощевай! Передай привет, если доживешь, всему будущему социализму. Скажи поколениям, что тяжело нам было и что мы желаем им счастья!
В казарме плакали дети. Некоторые женщины ушли в церковь молиться.
– Кто же с тобой?
– спросил Сашку как бы запросто Аввакумов.
Он держался очень спокойно и говорил обо всем как о самых обыкновенных вещах. Он делал это нарочно, понимая, что беспокойство и паника в штабе только напортят делу.
– Да наши пойдут, комендантская команда!
– ответил Сашка уже несколько лихорадочно, но тоже еще сдерживаясь.
– Да кое-кого из рабочих возьмем, помоложе.
Денис Макарович расцеловался с Лихолетовым.
Через полчаса неподалеку от крепости раздался стон. Затем вспыхнули гранаты. Они взрывались непрерывно, заглушая человеческий вой. Из вылазки никто не вернулся, кроме Сашки и Юсупа. Когда Аввакумов спросил юношу, каким же образом он попал в эту вылазку, Юсуп ответил:
– Никто не смеет сказать, что узбек - трус.
Он был синий от усталости, грязи и запекшейся крови и свалился тут же, около казармы.
37
Крепость продолжала стрелять методически и спокойно. Кипчаки, не выдержав наконец орудийного огня, рассыпались по городу. Козак Насыров собирал их, посылая в новую атаку. После нескольких наступлений испуганные отряды стали таять. Обстрел различных точек города, рассчитанный с математической правильностью, сильнее действовал на воображение, чем непрерывная канонада. Крепость стреляла очередями, как машина. Среди кипчаков создалось представление, что она может громить их без конца. Хамдам прибыл в штаб Иргаша и заявил ему, что потерял половину своих отрядов.
– Они просто удирают. Я должен покинуть Коканд, - сказал он о своих отрядниках и о себе.
Иргаш сидел на подоконнике и смотрел в окно. Над его штабом еще развевалось зеленое знамя. Внизу под окнами шумели и ругались начальники отрядов. Они обвиняли друг друга в трусости. Некоторые из них вскакивали на лошадей и, не взглянув в ту сторону, где сидел кокандский хан, уносились неизвестно куда вместе со своими джигитами. Иргаш чувствовал, что большинство дожидается ночи, тогда все растечется, как туман, и до зари растает все его могущество.
Хамдам - единственный, кто остался около него, но это только потому, что он ненавистник и ему сладко видеть соперника в час унижения. Так думал Иргаш о своем союзнике.
Хамдаму действительно был приятен разгром Иргаша. С первых встреч Хамдам заметил, что этот человек любит власть. Но Хамдам тоже ее любит. Значит, где-нибудь, когда-нибудь они должны столкнуться. На первых порах он уступил Иргашу, так как за Иргаша высказывались и люди и организации. Но эту мнимую уступчивость отлично понимал Иргаш, да и Хамдам не скрывал ее. Он не выступал открыто против Иргаша, и даже сейчас, в минуты, близкие к падению Иргаша, ничем не обнаружил своей радости, но Иргаш должен был чувствовать, что Хамдам равен ему и только случай держит его в подчинении.
Иргаш был расстроен. Как тонущий хватается за соломинку, так он схватился теперь за Хамдама, - он даже обнял его.
– Дорогой друг, - сказал он, потеряв власть над собой, - я гибну. Где причина?
– Ты не знал разве, что имеешь дело с рабами?
– ответил резко Хамдам.
– Разве я дал им волю?
– задумчиво спросил Иргаш.
Хамдам откровенно расхохотался:
– Нет, на это у тебя не хватило смелости.
– Но ведь они пошли за мной?
– А потом наплевали тебе в шапку!
Коренастый, маленький, уверенный в себе солдат, в солдатском обмундировании, в сером плаще, в старой засаленной тюбетейке, Хамдам никак не был похож на одного из соратников кокандского хана. Начиная с Иргаша, все его близкие друзья и начальники обернули себе голову чалмой. Хамдам этого не сделал. Один только раз он позволил уговорить себя, в день молебствия улемы на площади. "Да и то моя чалма распустилась!" - смеялся он над собой. Он считал лишним рядиться. "Глупые затеи!
– говорил он себе.
– Дело не в одежде, а в душе. Смешны все эти украшения, клички и партии! Как будто мы управляем событиями! Они текут сами, как вода... Наш бог - судьба".