Это настигнет каждого
Шрифт:
Агнета в самом деле плачет. Матье смущенно молчит. Что ему делать? Должен ли он допустить, чтобы Гари - будь то в приапическом или эупигическом [71] обличье - встал перед ним на колени и стал вдохновителем его детородных трудов? Не фальшиво ли все, о чем они здесь думают и говорят? Не смешно ли это, наконец: что имеются два претендента на роль отца будущего малыша, но каждый из них уклоняется... или вынужден уклоняться... от вполне естественного и приносящего радость действа? Агнета не проститутка. Но разве зачатие ребенка, у которого будет два отца, превратит женщину в проститутку - если каждый из этих отцов без стеснения может погладить другому грудь или вдруг взять да и ущипнуть его за задницу?
71
В одном из набросков романа Янн объясняет слово «эупигический» как «отличающийся красивой задницей» (греч.).
Матье едва не улыбнулся. Но тотчас им снова овладели мрачные мысли.
Агнета заговорила, хотя по ее щекам еще скатывались жемчужинки слез:
– Иногда я ясно сознаю, что удержу Гари лишь в том случае, если произведу на свет малыша Матье. Тогда между нами воцарился бы мир. Любовный мир.
– Слово «мир» она повторила дважды. Похоже, оно ей нравилось.
– Он не только красивый и неиспорченный, этот Матье; он
– Я вообще не понимаю твоих сомнений. Чего еще могла бы ты требовать или ждать от жизни? Моя мать зарабатывала на пропитание своим телом, ты знаешь. Еще и меня умудрялась кормить. Твой же отец - ночной сторож... Прекрасно: он, значит, порядочный человек. Но ведь Матье по сравнению с ним - принц; в данный момент, правда, выступающий в роли Блудного сына... ради меня. Я же, соответственно, тот, в чьем доме Блудный сын жрет виноградные выжимки: корм для свиней. Если не ошибаюсь, где-то это примерно так описано [72] . Почему же нам не устроить праздник для нового Пожирателя выжимок? Насколько я помню, прежнему Блудному сыну тоже доводилось иметь дело с девицами.
72
См. Лк. 15:11-32; в русском каноническом переводе речь идет не о виноградных выжимках, а о «рожках»; в разных вариантах немецкого перевода - о «виноградных выжимках» или «стручках (гледичии)».
– Ты сам не веришь тому, что говоришь!
– вырвалось у Матье.
– А почему я должен верить тому, что говорю? Такое и у других людей нечасто случается.
Больше они не разговаривали. Гари начал раздеваться. Между тем, он немного затемнил комнату: включил маленький торшер и выключил тот, что поярче. Он еще и Агнете помог раздеться, чтобы она меньше стеснялась. В итоге Матье лег первым, растянулся на кресле-кровати. Он зажмурился - не чтобы ничего не видеть, а потому что в такой искусственной тьме ему было легче сосредоточиться на определенного рода мыслях. Прежде всего он вообразил себе малыша Матье, прелестнейшего ребенка. Такого и в самом деле можно произвести на свет... эту проблему они уже обсудили. Гари со своей стороны обещал всяческую поддержку. Один или два раза... А если родится все-таки малыш Гари... это не будет иметь никакого значения. .. если не станет предметом пересудов. В конце концов. .. этого ведь и не узнаешь наверняка... если не будет... на беду... просматриваться слишком явное сходство. Итак, договорились они вот до чего: Матье и Гари должны получить потомство. А что будет дальше? После рождения ребенка? Неужели даже тогда Гари не захочет поцеловать Агнету? Несущественный вопрос. Наверное, Гари просто привык лежать, прижавшись к ее спине. Так он может незаметнее погружаться в собственное сладострастие, погружаться... не будучи обслюнявленным... в черную бездну своего теплого одиночества. Но он не освободится от Агнеты... даже если она была для него только удобным орудием. Она возвысится до положения матери. Появится этот малыш Матье, которого Гари, наверное, тоже не станет целовать в губы. Зато нетрудно представить, как Гари возьмет его на руки, высоко поднимет и - просто от радости - втянет губами крошечный членик и два яичка, потом снова их выплюнет: «Вупп!»; это вполне позволительно, если мальчуган такой славный и ты его любишь. И оба засмеются. Вопрос лишь в том, что будет со взрослым Матье. Ну, вот он заставит себя - два или три раза -забыть, что оно не от Гари исходит, это другое человеческое тепло. Он, чтобы забыть, будет неотрывно смотреть на своего идола... на плоть, на плоть, на единственную плоть... на Единственное... на единственное Единственное, которым он жив... и которое его сокрушает. Потом в какой-то момент все останется позади. Его выведут из дому... Они заранее договорились с Аббадоной, с этим матросом Лейфом, с Третьим. Теперь Третий ждет у дверей... несказанно спокойный, равнодушный... с напудренным белым лицом, губами, покрытыми зеленым пигментом, золочеными ресницами... очень красивый, если кому-то нравится на такое смотреть. Может, у него и золотые браслеты на предплечьях; может, вызолочены даже его соски, которых сейчас не видно. В красноватых волосах, если приглядеться, тоже мерцает золотая пудра. Он держит бескозырку в руке, открывает для своего нового господина дверцу белого автомобиля, осторожно прикрывает ее, надевает бескозырку, открывает переднюю дверцу, садится на место шофера, включает мотор. Они едут в Бенгстборг. Молодой господин Бренде там живет. Вечером... Не в этот вечер, а, может, во второй или в третий... Аббадона танцует перед ним. Матье садится за рояль и берет несколько тихих аккордов... Звучат разные модуляции, ничего не говорящие гармонические ряды, с трудом выстраиваемые из музыкальных обломков последовательности... Горят свечи. И Аббадона танцует. Он обнажен... обсыпан белой или разноцветной пудрой... с золотыми браслетами на предплечьях... золотая цепочка несколько раз обвита вокруг тела, чтобы еще выигрышнее выделялся пупок. Танцор держится с достоинством, кажется равнодушным и вместе с тем как бы бросающим вызов, но и пребывающим в мире с собой, покоящимся в себе... однако ко всему готовым. Матье наигрывает эти глупые мелодии... полчаса, час. Аббадона не устает. Ему дали такое поручение. Он и выполняет его, добросовестно. — Все теперь не нарадуются на Матье. Отец его хвалит. Сестра относится к нему с уважением, потому что он стал неопасным; служащие пароходной компании восхищаются своим молодым директором, неизвестно почему. Люди обмениваются слухами по поводу красивого шофера, которым обзавелся новый владелец бенгстборгского замка. Даже Гари время от времени заезжает в гости к Матье. Такой он им всем нравится: замурованный в могильном склепе вместе с этим Лейфом, мальчиком по вызову. Им обоим охотно позволяют пользоваться... в могиле... всякого рода излишествами: красно-горящими свечами, шелковыми коврами, золотыми цепочками и браслетами; позволяют предаваться разгулу, который их не спасет. А если Гари вдруг захочет получить второго малыша Матье... то и это будет... сработано... ко всеобщему удовлетворению. Теперь даже два идола будут стоять наготове, чтобы он забыл: то другое человеческое тепло исходит не от Гари. В Бенгстборге можно устроить и праздник. Длящийся два дня, три дня, неделю. А что потом? Аббадона будет танцевать. А потом?.. От него могут захотеть даже шестерых маленьких Матье, и каждого Гари уже в следующую ночь превратит в фальшивку, вытравит, задушит своим более жизнеспособным семенем: но поможет ли это? Поможет ли бедной душе отвергнутого взрослого Матье?
– Я схожу с ума, - пробормотал он. Он весь взмок от пота.
– Итак: Гари до сих пор носит на груди мой мизинец. Вот о чем нужно подумать.
– Он не произносил слов, только шевелил губами. Долго. И раздавался звук, похожий на тихое стрекотание сверчка или на журчание ручейка, текущего по обкатанной гальке.
Агнета и Гари этого слабого шума не слышали; они были заняты друг другом. «Я должен подумать о чем-то безобманном - о нашем начале. [Дальше: ранение Матье и поведение Гари: его речи, его морские узлы, его снадобья, его рассуждения о повязке.] Моим мыслям нужна опора. Иначе я сейчас встану с постели, подойду к окну и выброшусь
Юные души
Он спас себя еще раз. Сумел, двигаясь на ощупь, вернуться назад, забыть эту комнату, перехитрить свою боль. Постепенно внутри него установилось состояние, напоминающее сладкую дрему.
Гари рассказывал: ему пришлось поставить ногу на порог приоткрывшейся двери, чтобы вместе с Матье, совсем отключившимся, попасть в дом директора пароходства. Фру Линде это отрицала. Роль водителя такси тоже не совсем понятна. Он потребовал плату, наверняка. Но кто, собственно, отнес Матье в его комнату и уложил на кровать? Уж точно не фру Линде. Ей бы и сил не хватило, а кроме того, она была слишком взбудоражена. Садовник в тот момент отсутствовал. Шофер хозяина дома появился лишь полчаса спустя, вместе с самим хозяином, которого он и привез из города. Позвали ли Мамзель и горничную, неизвестно. Мачеха вряд ли принимала участие в транспортировке раненого. Поэтому логично предположить, что именно Гари, которого никто сюда не звал, отнес своего друга наверх, по лестнице, при содействии таксиста и дирижировавшей ими фру Линде. Иначе как бы они с таксистом разыскали комнату Матье? Итак: Гари кладет друга на кровать. Порывисто обнимает его. Бережно накрывает одеялом это нечто, похожее на сверток тряпья. С таксистом, между тем, уже расплатились. Мачеха наконец вспоминает о своем материнском долге. Поначалу-то она была парализована страхом: ведь могло случиться большое несчастье. Гибель «Фьялира» и так доставила их семье массу неприятностей. Клаус Бренде обескуражен. Она задумывается о смысле последней фразы. Духи мертвых сидят в их комнатах. Уже много дней никто в доме не смеется, все едва осмеливаются разговаривать. Она вспоминает имя того врача, которого муж вызывал накануне их свадьбы, после покушения на нее его дочери Ингер. Может, она и позже обращалась к услугам этого доктора. Теперь уже не узнать. Она толстая.
Ей противопоказано иметь детей. Теперь вот снова произошло покушение. Если она все правильно поняла. «Профессор оказался дома. Он скоро приедет», - с облегчением сообщает она экономке. Как ни странно, Гари и Матье остаются одни в комнате необычайно долго. Дом, со всеми его помещениями, готовится к болезни Сына. Из шифоньеров достают постельное белье. Приводится в порядок комната для гостей. Кипятят в больших количествах воду. Мачеха пытается дозвониться до мужа; но тот, как ей объясняют, уже покинул городскую контору. Садовник, который между тем отыскался, должен рысью бежать в аптеку, за винным спиртом. Как теперь обнаружилось, домашние запасы спирта иссякли. Вдогонку за садовником посылают Мамзель: могут понадобиться также эфир и йод, стерильная вата и бинты.
Только одна эта комната пока не затронута суматохой. Здесь даже тихо. Матье неподвижно лежит в постели. К счастью, время от времени стонет. Это - единственное утешение для Гари. Значит, он еще жив! Но Гари заполонен страхом, не чувствует ничего, кроме страха. Его мозг все пытается сформулировать одну-единственную, злую-нежную мысль: «Ты, пес паршивый, только попробуй у меня...» Он делает глотательное движение; и сам удивлен, что проглотил свои же слезы. Таким его и находит Клаус Бренде. Который вошел неслышным, но энергичным шагом. И вот теперь видит это чудо-юдо, стоящее на ковре среди комнаты: какого-то пацана-оборванца. Куртка на мальчишке распахнута, рубашка - сплошные лохмотья, к тому же такая короткая, что даже не прикрывает пупка. А по щекам бегут безутешные слезы. Только отметив все это, директор пароходства бросает взгляд на кровать. Сперва он видит голову сына, обмотанную тряпкой, имеющей тот же цвет, что и разодранная рубаха чужака. И еще - кровь, темный подтек, который тянется от корней волос к переносице, надвое разделяя цветную тряпку. Потом директор замечает ботинки, крепко сидящие на ногах Матье и выглядывающие из-под одеяла. Гари забыл их снять. Однако в ту же секунду, словно увидев эту картину глазами отца, он осознает допущенную оплошность. Опускается на колени, ослабляет шнурки и осторожно стягивает ботинки с ног раненого. Неизвестно, какими были первые слова Клауса Бренде и к кому он их обратил, к сыну или к приятелю сына. Но через некоторое время - или сразу же, после тихого вскрика - он спро-зоо сил чужого подростка:
– Что случилось?
Для Гари важно одно: объяснить, как обстоят дела с Матье. Его первая фраза - правда наполовину. Он говорит:
– Ему отрубили палец.
Рана на лбу, поясняет он, не такая серьезная. Затем он описывает дыру в животе: надрез - и как туда втиснулись пальцы Долговязого.
Одеяло снимают. И что же под ним? Больной - словно неаппетитный сверток. Порванная одежда, кое-как скрепленная шпагатом. Лоскут оголенной кожи, величиной с ладонь, - сплошная кровавая масса.
– Его нужно отвезти в клинику, - озабоченно говорит отец.
– Нет, - голос Гари неожиданно делается высоким и ломким, как год назад.
– Я этого не позволю. Он мой друг.
Клаус Бренде втягивает голову в плечи, слегка подается вперед, будто боится, что его ударят. Потом снова распрямляет спину. Нет, духи мертвых не здесь, не в этой комнате...
– Это было бы разумно, оправданно, - тихо говорит директор пароходства.
– Я не оставлю его. Нас нельзя разлучать. Он во мне нуждается. Он был бы уже мертв, не будь я послан...
– Гари поправляет себя,- ...не помоги я ему. Я его перевязал... своей рубашкой... его носовым платком...
Он не хвалится: просто то, что он сейчас говорит, должно быть сказано. Он шире распахивает куртку - показывает, что от его рубашки мало что осталось. Клаус Бренде хотел бы узнать имена мучителей сына. Гари от ответа уклоняется. Он, дескать, потом их назовет - самому Матье. А тот пусть распорядится полученными сведениями как хочет. Беседа заходит в тупик, пока что. Дверь отворяется, в комнату врываются люди. Впереди - профессор Френнесен. Он предусмотрительно прихватил с собой одного коллегу, опытного хирурга. Потому и задержался. Господин генеральный директор, понятное дело, оплатит визит. Об этом и договариваться не нужно: достаточно намека. Господин профессор Френнесен уже наслышан о покушении, хотя толком ничего не знает; он просит Гари повторить необходимые ему сведения: об отрубленном пальце, ранах на лбу, крайне опасном проникающем ранении брюшной полости. Операционная сестра тоже здесь. В руках у нее металлический контейнер с инструментами и перевязочным материалом. Мамзель вносит в комнату докторскую кожаную сумку, потом - несколько простыней. Мачеха протискивается вперед: это ее долг - проводить врачей к постели больного. У фру Линде через руку перекинуто полдюжины полотенец, перед собой она держит умывальный таз. Садовник доставляет все новые кувшины с горячей и холодной водой. Изрядный запас. Профессор Френнесен оглядывает изогнутую, как буква «Г», комнату. Он сразу видит: кровать расположена неудачно, неудобно для осмотра больного; и отдает распоряжение, чтобы ее переставили - поближе к середине. На помощь зовут садовника и шофера. Четверо мужчин поднимают кровать с больным и, осторожно ступая по ковру, переносят ее на другое место. Потом всех просят покинуть помещение - хозяйку тоже. Остаться может только господин генеральный директор.