Это настигнет каждого

Янн Ханс Хенни

Нет, ангелам ящики для галстуков не нужны... Мы с Гари отказались от такой мысли... Нас будут хранить в ящике для украшений, для золотых наплечных браслетов...

Я не хотел писать ничего подобного... такого, что получилось в итоге. Я просто начал рассказывать себе: как мы ходили в бассейн, что возле Фёллед-парка. Но сразу отвлекся от главного. От того, что Гари красив. Прошлой ночью его красота открылась мне по-другому: он был гордым, безудержным, жестоким, бесстыдным, таким оголенным, будто выставлен напоказ в витрине, похваляющимся собой насильником - моим возлюбленным.

Может, я тянул время, не умея выразить то, что теперь понимаю в тысячу раз лучше: что в зримом облике Гари есть нечто от вечности - нечто нетленное, вечночувственное [91] . Пожалуй, я бы вообще вычеркнул слово «красота», потому что оно может обернуться ложью. Наверное, в прошлом такое слово имело для меня смысл; но теперь - сегодня, завтра, до скончания моих дней - оно не более чем словесное приложение: к телесному теплу Гари, к исходящему от него аромату, к его губам и слюне, к внутренностям, мошонке, к темной щели между мясисто-округлыми

ягодицами, к слегка выгибающемуся животу с отчетливо видными плавными очертаниями паха, к едва заметной игре мускулов между ребрами и пупком, к коленям, к каштановым волосам, к темной промежности и фаллосу, к ушным раковинам, к грубым, но бережно дотрагивающимся ладоням. Что толку в перечислении? И зачем я остановился, если уж взялся нанизывать слова? Я мог бы заполнить ими много страниц, понятных лишь мне одному. Микеланджело искалечил себе пальцы, так много он рисовал; он чуть не задохнулся мраморной пылью, чтобы добиться того, для чего слова непригодны: превратить любимого человека в застывший облик, удержать его, сделать пребывающим. Зато как мало обуздывает себя художник, который изображает красивое в камне, или красками, или сангиной! А мы едва напишем «мошонка», или «фаллос», или «красивая задница», как сами пугаемся своих слов. Мы завидуем мальчикам по вызову: те без стеснения перебрасываются обсценными словечками, гораздо более выразительными, чем наши безрадостно-многословные парафразы. Вчерашней ночью обсценные слова перестали казаться мне непристойными. Голос Гари очистил их, сделал простодушными, незлобивыми. На картинах, на статуях не принято оставлять белых пятен, тогда как в тексте соответствующие слова вымарывают. .. или хотели бы вымарать. Даже у воскресшего Христа видны большие гладкие яйца и безупречный член; Христос эупигичен, как всякий хорошо сложенный юноша. Ох уж эти поборники ширинок! Не Буонаротти ли был первым, кто жестоко посмеялся над ними? И не они ли отомстили ему, испортив великие образы Сикстинской капеллы [92] ? На Страшный суд, дескать, все должны явиться хотя бы в плавках! Какое неотмирно-наивное благомыс-лие! Пусть, дескать, никого не опускают в могилу, не препоясав ему прежде чресла! Иначе, неровен час, Небесный Судия испугается, увидав то, что сам же и сотворил... Я сейчас вне себя. Я - отщепенец. Я больше не нахожусь во времени, которое меня омывает. Я из него вытолкнут... или провалился вниз. Я больше не разделяю безумия наза-рейцев [93] , враждебных человеческой плоти. Я - оттиск Гари. Как если бы на лист бумаги посадили чернильную кляксу, а потом согнули лист пополам. Клякса бы растеклась, превратившись в подобие географической карты. Она раздвоилась бы, существовала бы слева и справа от сгиба.--

91

Здесь слышится отсылка к заключительной сцене «Фауста» И. В. Гёте (где умерший Фауст становится ангелом) и, в частности, к завершающему трагедию Мистическому хору (даю свой перевод, чтобы точнее передать смысл):

Все преходящее -

уподобленья;

в недостижимом -

вот где свершенье;

в неописуемом -

наша страда;

вечно-женственное

влечет нас туда.

92

Фреска с изображением Страшного суда в Сикстинской капелле, в Ватикане, создавалась в 1534-1541 гг. В 1558 г. поборники начинающейся Контрреформации поручили ученику Микеланджело Даниэле ди Вольтерра пририсовать на всех фигурах набедренные повязки или скрывающие их наготу драпировки.

93

«Назарейцами» называли группу немецких художников, которые пытались обновить живопись в религиозном духе, опираясь на работы старых немецких и итальянских мастеров. В 1809 г. они создали «Союз Святого Луки», куда входили Фридрих Овербек, Франц Пфорр, Людвиг Фогель, позже -Филипп Фейт, Петер фон Корнелиус и др.

Я уже не помню, в какой последовательности разворачивались события вчерашнего вечера. Когда, в какой связи Гари сунул мне в руку те триста крон, вынутые из сумочки Ингер, - и с каким объяснением. Когда он положил на комод кольцо, снятое с пальца умершей, и что при этом сказал. Всё его путаное признание... не помню подробностей. Гораздо отчетливее запомнились мне некоторые картины и жесты. Например, как Гари возник в дверном проеме, когда шагнул с улицы в мою комнату.

Фрагмент V Улица

Вскоре после того, как Гари упал в воду, ему показалось, будто он опять стоит наверху, на набережной. Он ничего не помнил о ближайшем прошлом и потому не удивился, что сейчас день и светло. Он огляделся, нерешительно; затем зашагал по направлению к центру. Мутные воды канала Нюхавн он перешел по первому же мосту. И оказался теперь на той стороне улицы, где продают удовольствия и платят за них наличными. Правда, в это время, средь бела дня, на ночные удовольствия мало что намекало. Разноцветные электрические лампочки не горели. Музыка ниоткуда не доносилась, и только на перекрестках стояли кое-где девушки, провожая взглядом редких прохожих. Но уличная жизнь все-таки была оживленной. Крепкие лошади, запряженные в телеги пивоварен, терпеливо тянули свой груз или тихо стояли перед питейными заведениями. Возчики перетаскивали в подвалы полные бочки, выкатывали наверх пустые. С других телег сгружали тяжелые ящики, наполненные пивными бутылками. Все вместе производило приятное впечатление. Лишь в некоторых кабаках сидели по два-три матроса, одни или с проституткой, и накачивали себя алкоголем. Гари на такие сценки внимания не обращал. Он спешил к Новой королевской площади, подгоняемый смутной надеждой. И в самом деле, на углу Брегаде он увидел Матье, повернувшегося лицом к конной статуе [94] .

Гари быстро подошел к нему сзади и тронул рукой за плечо. Матье, казалось, не удивился; он медленно повернул голову, не поздоровался, а только сказал: «Гари». В ту же секунду в голове у Гари мелькнула некая мысль, и он чуть было не сказал: «Уже полдень, Матиас, не перекусить ли нам в Доме рыбака?» Однако сам он голода не чувствовал, а потому решил, что и Матиас не захочет ни есть, ни пить. Вслух он спросил:

94

Имеется в виду памятник королю Дании Кристиану V (1646-1699).

– Ты меня долго ждал, Матиас?

– Ждал, Гари, но не очень долго. Я знал, что ты придешь. А когда знаешь такое наверняка, само ожидание протекает как бы вне времени.

– Что же, ты все это время, и днем и ночью, стоял здесь, дожидаясь меня?
– спросил Гари; пожалуй, чересчур навязчиво.

– Нет, не все время. Ведь поначалу я понимал, что ты еще не можешь прийти.

– И где ты был, пока я не мог прийти?
– продолжил свои расспросы Гари.

– По большей части в замке, - ответил Матиас.

– В замке?

– Да, в той угловой комнате, где мы когда-то жили вместе, детьми. Я себя чувствовал очень одиноким; но каждый предмет будил воспоминания, и стоило оглянуться, как во мне оживала надежда, трогательная до слез. Думаю, на полу даже осталось влажное пятнышко.

– Но сколько-то дней ты уже стоишь здесь?

– Немного. Когда твое судно вошло в порт, ничто уже не могло удержать меня вдали от набережной. А когда я увидел, как ты пересекаешь Новую королевскую площадь... ты-то меня не видел... я едва совладал с собой, чтобы не дотронуться до тебя, - хотя мне это запрещено.

– И потом ты сопровождал меня?

– Нет, Гари, я решил, что лучше не надо. Я бы наверняка не сдержался... А нарушение закона, возможно, все бы испортило. Я остался здесь.

Он взял Гари под руку, и они пошли по Брегаде. Гари очень скоро заметил, что им обоим теперь свойственно странное качество: они при любых обстоятельствах избегают прикосновений к другим прохожим, как и того, чтобы другие прикоснулись к ним. Они иногда заглядывали в витрины, но без особого интереса. Они продолжали свой путь в сторону Цитадели, дошли до станции «Восточные ворота» и повернули направо. Некоторое время они двигались вдоль железнодорожного полотна; но потом свойства улицы изменились из-за всякого рода подмен. Она сделалась совершенно безлюдной и, похоже, теперь полого поднималась вверх. Сперва друзья вообще этого не заметили. Но по прошествии какого-то времени, довольно большого, они вдруг увидели, что находятся вне пределов города. Справа и слева от дороги выстраивался ландшафт, который, казалось, состоял лишь из красок, ничего им не говорящих. Они как будто распознавали поля; 349 но было неясно, растут ли на этих полях культурные злаки, или только буйные дикие травы. Леса, возникавшие вдали и похожие на тучи или на незавершенные горы, имели тот же цвет, что и поля по обе стороны от дороги. Друзья, не чувствуя усталости, шагали дальше и вскоре поняли: прямая как стрела дорога, по которой они идут, похоже, уводит в бесконечность. Странный невыразительный свет, зависший над ландшафтом, исходил, казалось, не от солнца. Все контуры были хорошо различимы, но сами поверхности не светились, не давали отблесков и не создавали ощущения перспективы. Однако путникам эти диковинные изменения света, теней и красок ничего не говорили. Они шли рука об руку, не чувствуя усталости, - все вперед и вперед.

По прошествии еще какого-то времени, довольно продолжительного, друзья осознали, что они на этой дороге не одни. Впереди них шагали двое; под руку, как и они сами. Эти, что впереди, видимо, шли очень медленно, потому что друзья их быстро нагнали, хотя те и другие двигались в одну сторону. Гари и Матиас вскоре рассмотрели, что обе фигуры, движущиеся перед ними, обнажены. Они такой странности не удивились, сочли ее даже почти естественной; но им все же было любопытно, кто эти путники. Когда они подошли поближе, Матиас сказал: «Гари, это наши ангелы. Я узнаю тебя в одном из них».
– «Да, - ответил Гари, - ты прав; я узнаю тебя во втором». Шагавшие впереди, казалось, не замечали, что к ним кто-то приближается. Уже почти наступая им на пятки, Гари и Матиас решили дотронуться до своих пожизненных спутников, прежде недосягаемых. Они осторожно опустили руки на плечи ангелов. Однако в то же мгновение ангелы исчезли. Можно было бы сказать и обратное: что исчезли сами Гари и Матиас; потому что Гари и Матиас хоть и шагали по-прежнему по дороге, рука об руку, но были теперь обнаженными, как прежде - ангелы.

Долгое время друзья не произносили ни слова. От удивления они не могли говорить; а может, они и не удивлялись. Наконец Матиас подвел итог происшедшему: «Мы снова одни».

Их хорошее настроение ничуть не ухудшилось. Зябко им не было, в своем новом обличье чувствовали они себя совсем неплохо, а друг на друга поглядывали лишь изредка, с легкой улыбкой.

– Вот, значит, какие мы, - сказал Гари, - Это и есть неизменное: то, что меняется очень и очень медленно.

Они продолжали шагать, как раньше, и долгое время на пути их ничего не происходило. Оглядываясь иногда назад, они видели, что вслед за ними трусят две лошади. Животные двигались быстро, и вскоре друзья рассмотрели, что это низкорослые и коренастые представители арденнской породы [95] . Приблизившись, лошади остановились. Гари и Матиас тоже остановились, желая рассмотреть необыкновенно красивых животных. Не предназначенных, правда, для верховой езды. Друзья принялись их гладить и сразу заметили, что обе лошади - доверчивые и ласковые, не склонные ни к какому коварству. Одна была вороной: жеребец с короткой могучей шеей и дикой гривой. Другая - черно-пегой масти, кобыла, с гривой светлой, как гребень волны.

95

Арденнская лошадь - самая старая из европейских тяжеловозных пород; раньше таких лошадей использовали не только для упряжи, но и под седло. Теперь их в основном выращивают на убой, как мясную породу.