Это сильнее всего(Рассказы)
Шрифт:
Прошел месяц. Женщины подружились. Но Мария Ивановна была вынуждена дать слово Нине не писать сыну о том, что она знала. В свою очередь Мария Ивановна заставила Кузьмичеву снова поступить на курсы медсестер, и они решили — Нина поедет обязательно в воинскую часть, где служит ее муж. Только она совсем не будет обращать на него внимания и даже станет здороваться с ним, как с чужим.
Однажды, когда Мария Ивановна уходила с работы, ей сказали, что в проходной ее ждет какой-то военный.
Мария Ивановна подошла, запыхавшись, к незнакомому майору, и сердце ее сразу упало. Она ждала, что скажет ей этот человек, с таким угрюмым
Но майор улыбнулся и сказал:
— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Ваш сын здоров. Я письмо привез. Он, кстати, просит приютить меня на несколько дней. Мне, видите ли, остановиться здесь негде. Это вас не очень стеснит?
Трудно передать восторг, охвативший Марию Ивановну. На одном примусе она готовила чай, на другом, занятом у соседей, жарила пирожки из пресного теста с консервированным мясом. Все, что так берегла для встречи сына, она поставила на стол.
Красная, в измятом, наспех надетом новом шелковом платье, Мария Ивановна носилась по комнате и столько задавала майору вопросов, что тот ни на один не успевал ответить толком.
Наконец, когда все было готово, Мария Ивановна уселась за стол и, с трудом переводя дыхание, вся сияющая, протянула свою рюмку к рюмке майора и сказала торжественно:
— Ну, дорогой товарищ майор, уж вы извините, забыла ваше имя-отчество, такое вы мне счастье принесли, что просто голова кругом пошла.
Майор чокнулся, выпил, закусил, потом, вытерев губы салфеткой, сказал, улыбаясь:
— Зовут меня Андрей Сергеевич. Фамилия Кузьмичев. Мы с вашим сыном…
— Как? — спросила Мария Ивановна, вставая. — Как вы сказали? — И, вдруг побагровев, задыхаясь, она крикнула, показывая на дверь: — Вон! Сейчас же вон, чтоб духу вашего не было! Да как вы смели в чужую квартиру придти, когда… Вон, сейчас же вон!..
Мария Ивановна догнала Кузьмичева на улице. Он шел, низко склонив голову: белый, мягкий снег ложился на его плечи, шапку.
Потом они оба — Мария Ивановна и майор — долго бродили по затемненным переулкам, и Мария Ивановна говорила ему простые и очень важные слова, какие хранят у себя в сердце пожилые, умные женщины, которые трудно и совсем не просто прожили свою жизнь.
И когда они остановились у знакомого дома, майор робко и виновато попросил:
— Мария Ивановна, пойдемте, пожалуйста, вместе. Одному мне как-то трудно очень.
— Не нужно, голубчик, — мягко сказала Мария Ивановна. — Здесь вам помощники только во вред.
Дома Мария Ивановна быстро разделась, легла в постель и, поставив у изголовья лампу, стала читать письмо сына. Но строки расплывались в ее глазах, она прижимала к губам бумагу, гладила ею себя по лицу, вдыхала ее запах, как вдыхала она когда-то младенческий запах тела сына. Она плакала, шептала какие-то смешные и путаные слова, и сейчас для нее все отошло куда-то далеко, и Кузьмичевы тоже: только одно, вот это единственное ощущение счастья матери переполняло все ее существо.
1945
Данила
В
Данилу назначили сторожем пруда. Он полол водоросли, чистил русла студеных ключей, впадающих в водоем, подкармливал рыбу отрубями.
Колхоз получил доходу с пруда одиннадцать тысяч рублей. Данилу премировали патефоном. Он зазнался и запретил женщинам полоскать в пруду белье. Целые дни Данила ковырялся в воде, полуголый, облепленный тинной и водорослями. Лунными вечерами он разгонял парней, гулявших с гармошкой возле пруда.
— Рыбе покой нужен, — кричал Данила. — Карп, он, как свинья, нервный.
И вот узнали все: близко немцы.
Колхозники погрузили свое добро на подводы, и длинные вереницы телег потянулись по расквашенной осенней слякотью земле. Председатель не смог уговорить Данилу уехать. Когда все ушли, Данила поднялся с печи, проковылял по осиротевшему колхозу, поднялся на дамбу, сел там у кривой березы и долго курил, глядя на сверкающую небом воду.
Немецкий отряд расположился в колхозе. Данилу допросили и после не трогали. Посылали рыть картошку, таскать солому в хаты для ночевки солдатам. И побили всего только два раза. Один раз потому, что не снял вовремя шапки перед офицером, другой раз за то, что надел полушубок, хотя на вопрос, есть ли у него теплые вещи, сказал — нет.
Как-то в колхоз пришла танковая колонна. Машины поставили за прудом в балке и замаскировали. Данила сверху, с дамбы, наблюдал, как расстанавливали тяжелые машины, и его морщинистое старое лицо оставалось равнодушным.
Вечером он пришел в хату, где поселился офицер, и, сняв шапку, сказал:
— Если ваше благородие желает рыбки, то я могу предоставить.
Офицер сказал:
— Карашо.
Ночь была темная. Данила пришел на дамбу со снастью, завернутой в холстину. Отдохнув, он спустился по другую сторону дамбы с лопатой в руках и, поплевав на ладони, принялся подрывать насыпь.
На рассвете из балки послышались крики немецких танкистов, выстрелы. И когда на помощь им сбежались караульные, балка была полна темной водой, а на поверхности плавали немецкие танкисты, взывая о помощи.
Данилу нашли у пустого, теперь безводного, пруда. Он сидел обессиленный возле кривой березы и курил. Лопата лежала рядом.
Офицер приказал расстрелять Данилу. Его поставили спиной к березе. Глядя пристально в глаза офицеру, Данила серьезно спросил:
— А как же насчет рыбки, ваше благородие? Я же ее на ваш аппетит наготовил, — и кивнул головой в сторону пруда, где в жидкой тине билась, засыпая, тяжелая рыба.
Офицер выстрелил и промахнулся. Данила вытер о плечо кровь с рассеченной пулей щеки, ясно улыбнувшись, посоветовал:
— Чего торопитесь? Может, меня лучше повесить? Я бы тебя обязательно повесил, чтоб ты ногами землю шкреб, чтоб ты…
Данилу сбросили вниз с дамбы. Он лежал в тине лицом вниз, и возле его широко раскинутых рук, как золотые скользкие слитки, трепетали засыпающие зеркальные карпы.
1941