Это случилось в тайге (сборник повестей)
Шрифт:
— Костя, ты мои прохаря надень, если хочешь, — не вовремя сунулся с предложением своих сапог Ангуразов.
Воронкина передернуло, неожиданный удар попал в цель. Брызгаясь слюной, он заорал:
— Выспись ты со своими прохарями, сука! Костя Воронкин способен сам украсть или отнять. Я еще не чокнутый, — он повертел возле лба растопыренной ладонью, — из-за каких-то дешевок икру метать… Когда будет надо — найду тряпки, не бойтесь!
— Ну и чего ты шумок поднял? — рассудительно спросил Николай Стуколкин.
Воронкин посмотрел на него
— Ур-ки!.. — выдавил он брезгливо, а твердо и жестко: — Барахольщики!
— Заткнись, — с ленивой угрозой попросил Шугин.
Воронкин скривил рот, хмыкнул:
— А, нужны вы мне все!.. — И, словно не было напряженного разговора, Ангуразову: — Мотанем, что ли, в Чарынь, Закир?.. До магазухи?
На половину соседей первым заявился Ганько.
— Азартные игры в общественных местах запрещаются! — строго сказал он, кивая на рассыпанные по столу костяшки. — Разрешаю только в стосс или в терс.
— Что за звери? — спросил Сухоручков.
— Не знаете? Валяйте в буру или в очко. Только не проигрывайте баяниста. Не играется.
— Тут, браток, от козла только уже третий раз под стол лезу, — пожаловался Иван Яковлевич. — А ты — очко! Садись вот вместо Конькова, мы с тобой Ваську да Николая мекать заставим!
— На тезку у меня рука не поднимется, дядя Ваня! Знаешь:
Оба молодые, оба Васьки!..—запел он, переиначивая, забытую песенку.
— Ладно, одного Николаича под стол погоним. Садись!
Ганько сел.
Перемешивая костяшки, накрыл ладонями два троечных стыка, один с дуплетом. Повозив по столу, погреб к себе, ухмыльнулся:
— Люблю играть с честными игроками! Чей заход? Твой, тезка?
Через полчаса торжествующий Тылзин загонял под стол Сухоручкова:
— Поскольку Ваське партнер прощает — лезь один! Лезь, лезь! Нечего раздумывать! Надо понимать, с кем играть садишься! С чемпионами Тылзиным и Ганько!
— Мало ли что твой партнер? Васька виноват в проигрыше, ему надо было на двойках забивать. Я же ему моргал, подлецу…
Ганько трагически всплеснул руками, запричитал:
— Ай-яй-яй, дядя Коля! Играть без мошенничества полагается, а вы — моргать! Ай-яй-яй!..
— Оба проигрывали, оба и полезем! — сказал Скрыгин, опускаясь на четвереньки. — А на двойках никакой игры…
— Лезь, не оправдывайся! — командовал Тылзин. — Так, один есть… Давай ты, Николай Николаевич! Теперь „мээ-э!“ кричите…
— Может, не надо нам, у тебя вон как хорошо выходит? — ершился под столом Сухоручков. — Ты бы авансом под следующую партию покричал. Все одно теперь выиграем…
Но они проиграли и следующую.
Сухоручков, ожидавший, что Ганько „проедет“, приготовил последнюю костяшку, занес ее над головой, торжествующе усмехаясь.
— Считайте рыбу! — сказал Ганько, хлопая своей костяшкой.
У Сухоручкова вытянулось
— Врешь?.. А?..
Грохнул взрыв хохота.
Наверное, за стеной решили, что веселое оживление вызвано приходом гостей, не иначе. Дверь отворилась, вошёл Шугин. Окинув быстрым взглядом помещение, спросил:
— Что за шумок без пьянки?
Празднующий вторую победу Тылзин, воинственно подбоченясь, кивком показал на Сухоручкова:
— Не верит, что он козел. Разве не похож? — И Николаю Николаевичу: — Ну-ка! Дорога для вас знакомая, лезьте! Игроки!.. Виктор на мусор заявлять пришел…
— Не играющий… — скромно поджимая губы, будто его подбивают на что-то порочное, пошутил Шугин.
В это мгновение поднял голову от чемодана, где перебирал ноты, Усачев. Движением руки поправив упавшие на лоб волосы, окликнул своего напарника:
— Васька! Кончай там… Если думаешь в Сашково — пора собираться…
— Зачем?.. — Скрыгин смешно выпятил нижнюю губу, округлил глаза.
— Зачем, зачем… В клуб, конечно!
Все, кроме Конькова, насторожились, примолкли. Скрыгин, не скрывая недоумения, спросил:
— А ты… в клуб?
— Ну да! — Борис отложил пачку нот, захлопнул чемодан.
— Чего-то ты чудишь, парень! — сказал Тылзин.
— Верно, Борис! Неловко, девчата придут, а тебя нет, — двинулся к нему через комнату Скрыгин.
— Какие девчата придут?
— Ну, какие… Ясно! Наташка, Анька и, как ее, Тося…
— Да откуда ты взял?
Скрыгин растерялся. Почему-то вопросительно посмотрел на Шугина, потом — на Тылзина. Те молчали. Тогда Василий попытался ответить сам, неуверенно подбирая слова, путаясь в них. И без этого отличающийся румянцем, как и все рыжие, покраснел больше обычного. Шея над белой каймой подворотничка сделалась почти кирпичной.
— Я сам слышал — Наташка Шугину сказала… в дверях. Вот и Иван Яковлевич… там был…
— Чепуха! — оборвал его Усачев.
— То есть как — чепуха? — не выдержал и Тылзин.
Борис выпрямился, сунул руки в карманы. Небрежно, нехотя, как само собой разумеющееся, стал объяснять:
— Кто это у вас выдумал?.. Девушки специально приходили, чтобы позвать меня в клуб сегодня, — „меня“ выпало из его тона, выделилось. — А здесь? Чего им здесь делать?
Спокойный взгляд его серых глаз и небрежный тон разговора должны были раздавить Шугина, напомнить Шугину его место, показать глубину лежащей между ними пропасти. Он нарочно не смотрел на Шугина, но отчетливо представлял потемневшее лицо того и насильственную кривую усмешку. Так люди улыбаются, пряча гримасу горечи. Усачев видел эту усмешку щекой, плечом, даже спиной, которую щекотали мурашки торжества. Ведь он не солгал, сказав, что девушки приходили звать в клуб его, Усачева. Не Шугина. И он не обязан вовсе догадываться, что звали баяниста, разумея и остальных. Усачев опять представил себе вымученную улыбочку Шугина и сам усмехнулся — искренне, от всего сердца.