Это все нереально! (сборник)
Шрифт:
Когда выяснилось, что губки ему более не подчиняются, президент устроил забастовку.
Впрочем, народу под предводительством военачальника было всё равно.
Сотни, тысячи высокогорных губок скатывались на мягких спинах с горы. Они начинали спуск почти у самой вершины, а завершали у самого подножья. После этого спина немножко чесалась, но это было не опасно.
Президент кричал сверху, что они пожалеют — но не уточнял, как именно. Обещал, что они утонут в глубоких морях, зажарятся под солнцем и, как это, застынут
Военачальник подбодрил собравшуюся у подножия пиков колонию напутственной речью:
— Не боитесь, ха-ха! Я с вами! Прорвёмся, ага!
Важнее было не то, что он кричал, а то, как он кричал. Эмоции воодушевляют слушателей намного эффективнее, нежели философские рассуждения.
Жители взревели, поддерживая нового предводителя во всём… что бы то ни было.
И губки двинулись вперёд.
Президент аж подпрыгнул на месте:
— Стойте! Куда вы?! Вы же пропадёте! Вы же пропадёте без меня!.. А я без вас… Эй, стойте! Стойте!..
Президент поскользнулся, закружился и рухнул за край плато. Милю за милей нёсся он вниз, прочь от того места, которое высокогорные губки обжили много-много веков назад. Президент пытался что-то кричать, но каждый раз, когда открывал рот, туда набивалось порядочно снега. Прожевав и проглотив его, президент повторял попытку, но с тем же успехом.
Вращательное движение прекратилось, лишь когда губка затормозил носом о равнину. Он поднял глаза и увидел перед собой военачальника.
— Пойдём с нами? — спросил тот.
— Дааа… — гордо отряхиваясь и сплёвывая снег, отвечал президент; он испытывал величественное головокружение. — И хочу напомнить, что я — его величество.
— Пойдём с нами, его величество? — послушно исправился военачальник. А губкам прокричал такие слова — и не возникало ни малейшего сомнения, что прокричать их мог лишь великий стратег и полководец: — Вперёд, чуваки! Кто последний — тот лох!
И бывшие высокогорные губки понеслись через поля, ныряя в высокую и сочную зелёную траву и оставляя на ней следы из снега…
А на двери 416-го кабинета, что и требовалось доказать, поверх зачёркнутой буквы «х» возникла буква «ц». Повествование приближалось к потолку. В любом смысле. Что и говорить, авторы повествования обладали поистине неиссякаемым чувством юмора.
Первым позвонил Вельзевул.
Под нервную трель фона Децербер разглядывал одну из бутылок с виски, вертя её в бьющих через окно жарких лучах.
— Виски, — задумчиво проговорил Децербер. — Виски… Да, это виски… Виски? — Он присмотрелся получше. — Да… виски…
Фон замолчал, обескураженный тем, что к нему не подходят, но, справившись с изумлением, затренькал снова, для верности сопроводив сигнал вызова передачей на джаз-радио и рекламой собачьей еды на канале для животных.
Децербер нехотя прислонил трубку к уху.
— Ну, алло.
— Дец, ты что не подходишь к фону? Я тебе обзвонился!
— Я смотрю на бутылку виски. Красивая, правда?
Вельзевул молчал, но на сей раз не по привычке, а потому что не находил достойного ответа.
— Да? — наконец нашёлся он.
— А как оно искрится и играет в дневном свете. Вельз!
— Что?! — не на шутку обеспокоился дьявол.
— Тебе надо на это взглянуть.
— Уже выезжаю! — взволнованно бросил в трубку Вельзевул, бросил трубку и бросился к Децерберу.
— Ты был у доктора? — с порога выдохнул запыхавшийся Вельзевул.
— Я имел честь посетить господина Трудельца Гера. — Децербер не отрывал взора от бутылки, пальцы пса медленно и ласково поворачивали её то влево, то вправо.
— Имел честь? Это ты сейчас говоришь? — Вельзевул прислонил ладонь к Децерберову лбу. — Температуры как будто нет…
— Я ли это говорю? И ты спрашиваешь это у меня? Я, по-твоему, кто, философ?
— Я…
Децербер погрузился в раздумья.
— А в общем, да, философ. И я, и ты, и все — все мы, друг мой, философы. Отчасти, — счёл нужным уточнить философ Децербер, обращая левую голову к уподобившемуся истукану философу Вельзевулу.
— И что сказал доктор? — осторожно поинтересовался Вельзевул, присаживаясь рядом с Децербером.
— Что я здоров! — Пёс радостно взмахнул рукой, и Вельзевулу стоило больших трудов не лишиться головы.
— И что здесь плохого? — спросил дьявол, выныривая обратно.
— То, что это не так, — отрезал Децербер.
— Не так, ты говоришь?
— Нет, даже не так — а совсем не так!
— И головы… — Вельзевул опасливо протянул руку к оказавшейся поблизости глыбе с глазами, ушами и густой шерстью.
— Болят, — сказал Децербер. — Жутко. Невыносимо. Мне кажется, они сейчас взорвутся. Бум-бум, бум-бум, бум-бум… Этот ритм я слышу внутри них. Мои головы словно бы сокращаются, по крайней мере, так я это ощущаю, но со стороны ничего не видно. Со стороны всё выглядит нормально. А я, между тем, чувствую, как ритмично, синхронно, беспрестанно мои головы или что-то внутри них делает бум-бум, бум-бум, бум-бум… Сжимается и разжимается, сжимается и разжимается… Ты же слышал теорию о том, что вселенная сужается и расширяется? Так если бы не бессчётные мысли о выпивке и бабах, среди которых не развернуться, я бы решил, что внутри меня поселилась вселенная. Вельзевул, — Децербер схватил дьявола за плечи, — этот ритм — бум-бум — отвлекает меня. Когда он бум-бумкает — а он бум-бумкает непрестанно, — я не могу думать ни о чём. Ни о чём, кроме него. Даже о девушках. Вельз, это страшно!
Вельзевулу было страшно видеть друга в таком состоянии, но всё же он выдавил:
— Совсем-совсем не можешь думать?
Децербер немедленно отпустил его.
— Ну, ты что! — отмахнулся он. — Положение, конечно, плохо, но не безнадёжно. Могу, естессьно… Но сл а бо. — Децербер повторно схватил друга в охапку. — Хуже, чем раньше, Вельз!
Вельзевул неторопливо, чтобы ненароком не растревожить больного, освободился из объятий.
— Я что-нибудь придумаю, обещаю… О!