Этот прекрасный свободный мир...
Шрифт:
Да, я достиг многого, и сейчас, когда мне пора подводить итог свой жизни, я вновь вспоминаю Джейка и не жалею о том, что сделал тридцать лет назад. Джейк был опасен и его надо было обезвредить, но вспоминая те дни, я терзаюсь из-за другого. Ошибка, стоившая Джейку жизни, была совершена не тридцать, а шестьдесят лет назад, тогда, когда он прошел тест, определивший его судьбу. Сейчас я уверен, что в тот тест закралась ошибка. Тесты несовершенны, мы правильно от них отказались, и Джейк не должны был становиться свободным. Сейчас, с высоты своих прожитых лет, я не могу не спрашивать себя, как семнадцатилетний мальчишка мог обнаружить прокол в пространстве? Наверняка Джейку просто повезло. Везение -- неуправляемый случай, который не зависит от интеллекта и логики. Даже обезьяна, усади ее за клавиатуру, имеет шанс набить Британскую энциклопедию, просто колошматя по клавишам, возможно, и ничтожный шанс, но от этого не менее реальный. Джейк был именно таким: беспечным везунчиком и редкой сволочью. Он ушел легко, без страданий и сомнений, он так и не узнал, что такое одиночество, когда тебе не с кем просто поговорить. Знал бы ты, Джейк, как мне не хватало тебя все эти годы...
Сенат Свободных с прискорбием сообщает, что сегодня в ночь скончался великий гражданин нашего мира, старейший сенатор Свободных, шестнадцать раз избиравшийся консулом, пожизненный принцепс Сената, человек, открывший нам этот прекрасный мир, и величайший разум Свободных -- Вильям Стейтон
Глава 1
Что нужно для полного счастья человеку, у которого и так все есть...
"У меня девять жизней..."
Роберт Ф. Т. Шеннон проснулся знаменитым в двадцать пять лет.
Вообще-то первый раз он прославился в шестнадцать, когда пожал руку президенту, точнее, когда президент пожал руку ему. Второй раз слава пришла к Роберту в девятнадцать, когда он забил единственный гол в матче Гарвард-Йель. Третий раз -- в двадцать два года, когда из-за какой-то старлетки съездил по физиономии Чарли Шину. Имя старлетки вскоре забылось, но история запомнилась надолго. И, наконец, в двадцать пять слава стала столь оглушительной, что за Робертом закрепилось прозвище "Молодой гений из Массачусетса".
Роберт не прогрызал себе дорогу наверх, дабы потом, достигнув успеха, стать еще одним воплощением Американской мечты. Роберт Ф. Т. Шеннон и так родился наверху. Его детство прошло в одном из особняков Бостона, где царили порядок и размеренность, никогда не гремела новомодная музыка, прислуга была незаметна, а паркет сверкал словно зеркало. Ветер перемен, социальные катаклизмы, гнев Небесный и людской закон обходили такие дома стороной или же разбивались об их порог, словно волны о волнорез. "Лоджи говорят только с Кэботами, а Кэботы только с Богом", -- говорили об обитателях этих особняков, и хотя Джон Л. Томпсон, дед Роберта, не носил ни одно из этих громких имен, он был не менее горд и нетерпим. Его состояние, сколоченное усилиями трех поколений достойных предков, давало все возможности проводить свои дни в праздности и покое, но, полагая труд истинной добродетелью англосакса и протестанта и от души презирая бездельников, Джон Томпсон трудился со свирепостью, которой могли бы позавидовать китайские кули.
Да, мир мог катиться к черту, если вел себя не так, как считал правильным мистер Томпсон. И все же собственные сын, дочь и внук заставили Томпсона с потрясением и неудовольствием обнаружить, что мир за порогом его дома безвозвратно изменился.
Когда его дочь, его ангел, единственное утешение его седин явилась домой в совершенно невообразимом наряде, с огромными пластмассовыми серьгами в ушах, с распущенными по плечам волосами, с дурацкой индейской повязкой на голове и бабочкой, нарисованной на щеке, Джону Томпсону показалось, будто мир пошатнулся. Добропорядочные девушки должны были старательно укладывать волосы, носить платья в горошек, туфли на каблуках и жемчуг на шее. Джон смотрел на дочь и не мог понять, что все это значит. Следующим ударом, постигшим потрясенного отца, стало заявление Абигайль, что отныне ее зовут Цветок Лотоса. Сумасшедшая музыка, акции протеста, пиво, марихуана, ЛСД и сексуальная революция штормом ворвались в жизнь Абигайль, смяли все внушенные ей правила и уволокли в неизвестном направлении.
"Эл-Би-Джей, Эл-Би-Джей!", -- вместе с другими юнцами кричала она, когда президент Джонсон явился в Бостон, -- "Сколько ты убил сегодня детей?!". Тогда мистеру Томпсону первый раз пришлось вызволять дочь из полиции. В разорванном платье, с синяком под глазом Абигайль казалась маленькой фурией, и Джон Томпсон не знал, что с этим делать. Даже то обстоятельство, что в полицейском участке ему пришлось встретиться со многими другими отцами лучших семей Бостона, ничуть не утешило гордого WASP. "Брамины" не сдаются", -- всегда полагал он, но сейчас ему казалось, что великий американский корабль стремительно идет ко дну.
А потом был Чикаго.
Четыре дня Джон Томпсон разыскивал дочь по всем полицейским участкам города и, наконец, нашел ее -- окровавленную, с выбитыми передними зубами и сломанным ребром. "Эти демократы", -- рычал разгневанный "брамин" и в ноябре с чувством выполненного долга отдал свой голос Никсону, а затем с нескрываемым удовольствием приветствовал его победу.
Республиканцы торжествовали, Абигайль горько оплакивала возвращение к власти "тупых ублюдков", а Джону Томпсону казалось, что в их доме и стране наконец-то воцарятся мир и покой. И правда, сначала дочь целый месяц провела в частном госпитале, затем еще на месяц отдалась депрессии в собственной роскошной спальне, заново обставленной по такому случаю любящим отцом, три месяца исправно посещала стоматолога, два месяца психоаналитика и, наконец, провела сто двадцать дней в обсуждении несовершенств мира на борту роскошного круизного лайнера. Полицейский, столь неосмотрительно введший мистера Томпсона в непредвиденные расходы, был скоропостижно отправлен на пенсию, так как принятие на себя родительских обязанностей, по мнению бостонца, не входило в компетенцию американской полиции.
Зато по истечению 1969 года Абигайль выскочила замуж.
К возмущению мистера Томпсона, его зять -- Джо Шеннон -- был не только ирландцем и католиком, но также пьяницей, разгильдяем и бунтовщиком. Под словом "пьяница" Томпсон подразумевал, что его зять пьет пиво прямо из банки. Слово "разгильдяй" означало, что Джо демократ. А "бунтовщик" -- что он, обитатель рабочего квартала Бостона, обнаглел до такой степени, что посмел жениться на его дочери. Попытка признать брак Абигайль недействительным привела к тому, что дочь начала визжать, топать ногами и вопить, будто покончит с собой, если отец попытается разлучить ее с мужем -- одновременно утопится, отравится и выкинется с третьего этажа их особняка. Психоаналитик, по такому случаю вытащенный из постели в два часа ночи, раздраженно буркнул, что взбалмошная девчонка вполне способна осуществить любой из этих замыслов.
Терпение Томпсона лопнуло, он купил молодым роскошную квартиру в Бостоне и велел убираться прочь. Абигайль убралась с гордостью истинной WASP и упрямством классической ирландской женушки. Оказавшись предоставленными самим себе, молодые Шенноны принялись устраивать в квартире буйные вечеринки, приглашали на них индейцев, спортсменов и голливудских звезд. Через полгода столь насыщенной жизни, двух столкновений с полицией и одного визита в суд Абигайль увлеклась изготовлением бижутерии. Сначала в ход шло стекло и дешевый бисер, а свои изделия миссис Шеннон раздаривала друзьям, затем украшения усложнились, стекло заменили полудрагоценные камни, а творения Абигайль стали неплохо продаваться. Еще через два года упорных трудов миссис Джо Шеннон открыла свои салоны в Бостоне, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, а ее украшения стали считаться шиком среди молодых голливудских звезд. Достигнув неожиданного для отца успеха, Абигайль могла бы сколотить состояние, но какой-то бес, сидящий в некогда тихой и послушной девочке, не давал ей покоя, вечно толкал на безумные поступки, заставлял пить, курить, закатывать роскошные вечеринки и в один вечер проматывать средства, на которые можно было бы безбедно жить целый год. После таких вечеринок Джо все чаще просыпался в объятиях ослепительных длинноногих красоток, а Абигайль -- в постели молодых мускулистых красавцев. Шенноны ругались, дрались, расходились и сходились вновь. Во время ссор с мужем Абигайль кричала так, словно родилась не в почтенной семье "браминов", а в огромном семействе итальянских переселенцев. В непрерывном "веселье" прошло еще десять лет, и Джон Томпсон с ужасом понял, что при таком образе жизни дочери может и не дождаться наследников. В очередной раз вызволив дочь из полиции и объятий наркотического дурмана, мистер Томсон привез Абигайль в свой особняк и сурово заявил, что если в течение года она не осчастливит его внуком или внучкой, то на наследство может не рассчитывать.
Угроза отца подействовала на Абигайль сильнее, чем все увещевания и периодические визиты к психоаналитикам. Какие бы доходы со своих салонов не получала Абигайль, деньги ей были нужны всегда, так что миссис Джо Шеннон постаралась взяться за ум, забыть о виски, наркотиках и драках с мужем, о гоночных машинах, Голливуде и прочих безумствах, которыми еще недавно была заполнена ее жизнь. В результате через год разумного и размеренного существования Абигайль смогла вручить отцу маленький вопящий сверток, а потом от души "оттянуться", празднуя вновь обретенную свободу.