Этот прекрасный свободный мир...
Шрифт:
– - Отныне, ты лот номер семь. Повтори.
– - Лот номер семь, свободный.
– - Хорошо, проходи.
Роберт шагнул вперед, и ему показалось, будто он вновь попал на конвейер. Какие-то люди передавали их из рук в руки, кормили, раздевали, осматривали, брили и мыли, подкрашивали, несколько раз велели почистить зубы и прополоскать рты, обрызгивали одеколоном, потом опять осматривали, водили в туалет, вновь мыли и ароматизировали, наконец, в очередной раз построили и куда-то повели.
В голове Роберта не осталось ни одной мысли. За время заключения он отвык от такого количества людей, и сейчас у него кружилась голова, а перед глазами плыли
Крепкий служитель скомандовал "Стоять!", и Роберт обнаружил, что перед ними появился какой-то важный мужчина. Роберт не знал, кто это, но с его появлением все смолкло и даже их "наставники" явственно напряглись. Роберт догадался, что этот человек был здесь главным.
– - Дети мои, -- внушительно произнес Томас Лонгвуд, оглядывая питомцев, -- сегодня у вас счастливый день. Время ученичества закончилось, и вы, наконец, встретите своих опекунов, людей, которые возьмут на себя все ваши заботы, будут любить вас как собственных детей и оберегать от превратностей судьбы. Мы обучили вас всему, что необходимо для жизни и теперь вам надо лишь произвести на опекунов хорошее впечатление. Сегодняшние смотрины помогут свободным приглядеться к вам, а вам приглядеться к вашим опекунам -- не упустите этот шанс. Вы знаете, как себя вести во время осмотра, и я верю, что вы не разочаруете своих будущих покровителей. Надеюсь, их выбор будет окончательным и никому из вас не придется возвращаться сюда в поисках новых опекунов. Сейчас вас разведут по смотровым залам, а пока я объясню, как будут проходить смотрины. Вам предстоят четыре сеанса осмотра по два часа каждый и три перерыва: первый продлится пятнадцать минут, второй полтора часа и третий опять пятнадцать минут. А теперь, дети мои, с Богом!
Когда Роберта, Джека и еще несколько человек ввели в светлый зал с круглыми окнами в потолке и принялись расставлять по невысоким помостам, он вспомнил квартал красных фонарей в Амстердаме -- дешевые шлюхи по тридцать евро, сладковатый запах марихуаны, толпы туристов, ощущение всеобщего убожества -- и сам почувствовал себя шлюхой, выставленной на обозрение. Служители включали и выключали подсветку, расставляли какие-то таблички, проверяли наличие салфеток, урн и Бог знает, чего еще, а у Роберта крепло ощущение, будто что-то идет не так.
– - Десять минут до открытия, -- объявил один из служителей.
– - Последняя проверка. Автоматическая подсветка?
– - Работает.
– - Ручная?
– - Работает.
– - Начальная цена лотов есть?
– - Стоит.
– - Проверяем. Лот номер пять?
– - Семьсот долларов.
– - Лот номер шесть?
– - Семьсот долларов.
– - Лот номер семь?
– - Четыреста долларов.
– - Лот номер восемь?
– - Четыреста долларов...
Роберт слушал перекличку обслуги, и его убеждение в вопиющей неправильности происходящего принялось вопить в полный голос. Однако в последнее время в его жизни все шло настолько наперекосяк, что он уже не мог понять, что в этом театре абсурда показалось ему особенно нелогичным.
– - У восьмого нет салфеток!
– - ворвался в его мысли голос очередного работника и вокруг постамента образовался маленький тайфун.
– - Пять минут до открытия!
Линкольн Райт рассеянно листал красочные рекламные буклеты, подготовленные для аукциона, наблюдал за Робертом Шенноном и с потрясением спрашивал себя,
Лот номер семь виделся Линкольну Райту образцовым произведением искусства. На какой-то миг свободный даже задумался, не купить ли ему молодого человека, но вскоре с сожалением сообразил, что интенсивность работы не позволит ему уделять достаточно времени для заботы о питомце, да и конечная стоимость домашней мебели класса "А" вряд ли будет такова, чтобы можно было легко выложить подобные деньги. К тому же, признавал Райт, ни художник, ни скульптор не могут загромождать рабочие студии образцами собственного творчества, а вынуждены отдавать творения, пусть даже самые любимые, в мир -- на благо свободного общества. Как ни грустно было признавать, судьба питомца отныне находилась в чужих руках, и с этим надо было смириться. Оставалось приглядеть за малышом в ходе смотрин, а потом взять на память о своем первом творении рекламный буклет с номером семь...
– - Минута до открытия! Питомцам -- внимание! Приготовиться!..
Ладони Роберта стали влажными. Он представил, как откроются двери и в зал войдут мужчины в одинаковых серых костюмах и темных очках -- агенты спецслужб, как их изображали в кино...
– - Отсчет... Пять, четыре, три, два, один... Открывайте!
Двери открылись, но ничего не произошло... Минуты текли, волнение Роберта возрастало, а потом в зал вошли обыкновенные люди: мужчины, женщины и... Роберт не мог поверить своим глазам -- дети! Какая-то женщина в просторном голубом платье в белый горошек вела за руку мальчика лет шести. Ребенок лизал сахарную вату и глазел по сторонам.
– - Мам, мам! Смотри, какой смешной, давай его купим, -- попросил малыш и ткнул пальцем в сторону Роберта.
Женщина бросила на Роберта беглый взгляд и покачала головой.
– - Джерри, солнышко, домашняя мебель у нас уже есть, сейчас нам нужен садовник.
– - Садовое оборудование в другом зале, -- подсказал появившийся рядом с женщиной служитель.
– - Я вас провожу...
Остановившимся взором Роберт смотрел вслед покупателям и думал, что теперь знает, что его мучило и казалось неправильным. Этот размах... эта отлаженная машина... рутинные действия "наставников"... В жизни все можно подделать, думал Роберт, ну, почти что все... Можно поставить ребенка в красивую позу для написания портрета, но нельзя подделать все остальное -- обыденность... и привычку... целый мир...
Их похитители не лгали. Это он придумал себе утешительную сказку, не желал смотреть правде в глаза, на что-то надеялся, чего-то ждал... Но они не лгали... Это и правда был иной мир. С другими обычаями. С другими законами. И с рабством. И в этом мире он был никем -- обычным товаром, выставленным на продажу. Говорящим орудием... Вещью...
На Роберта навалилось оцепенение. В глазах потемнело и ему пришлось прилагать все усилия, чтобы не упасть.
Мысли о побеге поблекли, осыпались тысячью осколков, как осыпается разбитое камнем окно.