Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте
Шрифт:
— Не знаю, — отвечал Этторе, улыбаясь, — действительно ли ты не понимаешь или же понимаешь слишком хорошо. Но подумай, что сталось бы без этого права с папами, императорами и королями? А без них — что сталось бы со всем миром?
Зораида пожала плечами и ничего не ответила, Она стала выкладывать угощение из своей корзины на одну из скамей, покрыв ее чисто выстиранной скатертью.
— Ну вот, — сказал Этторе, чтобы отвлечь Джиневру от тех мыслей, которые он читал на ее лице, — будем веселиться, пока можно, и пусть все в мире идет своим чередом.
Они весело принялись за еду.
— Пословица говорит, — продолжал Фьерамоска, — что нельзя
— Что это значит? А французы? — спросила Джиневра.
— Французы тоже приедут. Им было предложено перемирие, и они не будут настолько неучтивы, чтобы его не принять. Великий Капитан будет праздновать приезд своей дочери, донны Эльвиры; она ему дороже всего на свете, и он хочет, чтобы веселье било ключом.
Тут посыпались бесконечные расспросы обеих женщин, и Этторе, как мог, старался удовлетворить их любопытство своими ответами. Читатель догадывается, каковы были вопросы.
— Красива ли она? Говорят, красавица: волосы как золотая пряжа.
— Приедет через несколько дней.
— Она оставалась в Таренте, потому что заболела, а теперь, когда выздоровела возвращается к отцу.
— Еще бы он ее не любил! Подумайте, ведь он сделал ради нее то, чего никогда не сделал бы ради себя. Вы, может быть, слышали, что в Таренте испанские войска взбунтовались, потому что им не платили. Иниго говорил мне, что Гонсало чудом остался жив: все эти дьяволы напали на него со своими пиками. Некий Исиар, капитан пехоты, когда Гонсало кричал, что у него нет денег, сказал ему громко и в самых грубых и непристойных выражениях, что его дочь (простите меня) могла бы добыть их для него, Гонсало промолчал. Волнения прекратились, и к вечеру все успокоилось. Утром люди встают, выходят на площадь — и что же они видят? Капитана Исиара, который болтается на веревке под окном своей комнаты. А у тех, кто наставлял Гонсало пики в грудь, даже волос с головы не упал. Видите, как он любит свою дочь.
За разговорами они не заметили, как сгустились сумерки.
— Пора уходить, — сказал Фьерамоска.
Он встал и в сопровождении обеих женщин медленно направился к лестнице. Джиневра спустилась вместе с ним к подножию скалы, Зораида осталась наверху; Этторе крикнул ей прощальные слова, когда входил в лодку, но она еле кивнула в ответ и исчезла.
Этторе, не придавая этому значения, сказал Джиневре:
— Она, вероятно, не расслышала. Передай ей привет от меня. Итак, прощай. Бог знает, сможем ли мы увидеться в ближайшие дни. Ну ничего, как-нибудь все устроится.
Он налег на весла и стал удалиться от острова. Джиневра, поднявшись на скалу, остановилась, задумчиво глядя на две полосы, расходившиеся от носа лодки далеко в море. Когда лодка скрылась из виду, Джиневра вернулась в дом и заперла на ночь свои двери на оба запора.
ГЛАВА IX
Испокон веков птиц ловят на одни и те же приманки, а люди попадаются в одни и те же ловушки.
Но из всех ловушек самая опасная та, которую ставит нам тщеславие. Дон Микеле это знал, а потому без труда разобрался, на какую ногу хромает подеста, и мигом прибрал ем к рукам. А подеста, покинув прихожую Гонсало, отправился на поиски служителя ратуши и размечтался по дороге, не чуя под собой ног от радости, что нашел человека, способного творить
На свидание в харчевню Солнца он явился вовремя, как обещал. Но у него не было никаких новостей для дона Микеле, потому что слуга, которого он считал таким непревзойденным ловкачом, обещал много, сделал мало и не разузнал ровным счетом ничего.
Вечером, за ужином, жена и служанка подесты сразу заметили, что тот что-то замыслил, и так пристали к нему с расспросами, что кусочка не дали проглотить. Остается только удивляться, как он тут же не выболтал им всего, — ведь сохранить тайну, да еще такую, которая могла его прославить, было ему труднее, чем удержаться от кашля, когда першит в горле. Кое-какие намеки все же у него прорывались:
— Да, дела! Знали бы вы… Если только это выгорит…
Потом он испугался, как бы не натворить беды, встал из-за стола и, схватив свечу, отправился спать.
Ночь показалась ему столетием. Наконец рассвело; он наспех оделся и прибежал на площадь, к лавке цирюльника, где дон Микеле обещал с ним встретиться. Он уселся на скамейку, у входа в лавку; по утрам там всегда сходились нотариус, врач, аптекарь и еще два-три барлеттских умника. Закинув ногу на ногу, он слегка покачивал ею, а левой рукой придерживал локоть правой и барабанил пальцами по подбородку, поглядывая по сторонам, не видно ли его дружка, и возводя очи к небу, а тот все не шел и не шел.
Аптекарь, нотариус и все остальные уже не раз приветствовали его:
— Доброе утро, синьор подеста!
Но видя, что стараются впустую и он едва отвечает на их поклоны, они почтительно отошли в сторонку и стали шушукаться:
— Тут, черт возьми, пахнет большими новостями! Дон Литтерио не вмешивался и молчал. У него всегда были наготове два выражения лица: одно — раболепно умильное — для высших; другое — хмурое, колючее — для низших; а это, как известно, великий дар, ниспосланный небом всем тупицам.
Так прошло около получаса; вдруг за спиной его раздался чей-то голос:
— Ваша милость! Синьор подеста, не сочтите за вольность… позвольте услужить… вот, собрал на росе… Обернувшись, подеста увидел, что садовник монастыря святой Урсулы Дженнаро Рафамилло предлагает ему обычную дань — вишни, которые он каждое утро выносил сюда на продажу; садовнику было по опыту известно, что, откупившись таким образом, он потом сможет вволю торговать без столкновений с рыночными властями.
— Мне сейчас не до твоих вишен, — возразил дон Литтерио; однако, бросив взгляд на корзину садовника, он надул щеки, а затем, понемногу выпуская изо рта воздух, взял с видом благородного презрения три-четыре виноградных листа, разложил их на скамейке вместо тарелки и, захватив полную пригоршню вишен, принялся за еду.
— Ну что, хороши? Скажите правду! Вчера вечером я отнес таких же одной синьоре, и она сказала, что в жизни не видала лучших.
— Это что же за синьора?
— Мадонна Джиневра; та самая, что живет при монастыре; говорят, что она очень знатная дама из Неаполя и не то муж ее, не то брат состоит на службе у синьора Просперо и чуть ли не каждый день ее навещает.
Садовник был не прочь еще поговорить — молчаливостью он никогда не отличался; но тут как раз, незамеченный подестой, подошел дон Микеле и сказал, хлопнув своего друга по плечу: