Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Потому теперь мой интерес лишь в одном: понять, сцапали они Азимовича или нет. И здесь я, похоже, остался в выигрыше. Ибо тот печальный факт, что операция провалена, заметен издалека, еще на подступах. По хмурым лицам силовиков, словно бы разом превратившихся из мужей тертых и матерых в школьников с картины советского художника Ф.Ф. Решетникова «Опять двойка». По властному, но бессильному и истеричному мату офицерья, доносящемуся из раций чуть ли не на той же громкости, что и пущенные по второму кругу репродукторные увещевания Насруллы. Служивым можно лишь посочувствовать: они завалили четверых человек из своих же ради химеры, фантома и пустышки; придется отчитаться. Бинго, Азимович: ты в очередной раз обвел глуповатых онистов вокруг пальца.
А
К дому меня, конечно же, не подпускают – он будет оцеплен еще долго, пока дуболомы Урфина Джюса не прочешут все его подвалы и не опишут имущество бедного Муртазина, не снимут все пальчики с кондового серванта, дверных ручек, водопроводных кранов и стульчака в туалете. Но за это я получаю куда более лакомый бонус. Всего-то через каких-то пять минут хаотичных шатаний взад-вперед параллельно фасаду Равилева дома я вижу самого Равиля.
Старый друг оброс не только причитающейся по статусу бородой, но и морщинами, и огромным округлым пузом – и, хоть муслимы и трещат с экранов о якобы полном отсутствии алкоголя в розничной продаже своих кебабных и шаурма-баров, я никогда не поверю, что это пузо не пивное. Ну, а последние сомнения (коих у меня, впрочем, и без того не осталось) развевает сливоподобная одутловатость Равилева лица, заметная тоже за версту. Уж кое в чем я эксперт. И это не только спорткары от ведущих мировых производителей, поверьте.
Равиль ведом под белы пухлы рученьки двумя вояками, лица которых покрыты столь безапелляционной печатью пацанской серьезности, что кажется, будто они, транспортируя к автозаку не оказывающего сопротивления толстяка, как минимум спасают человечество. Еще один боец деловито вышагивает позади, тыча в спину бедолаги дулом какого-то неизвестного мне орудия – видимо, из новых. Впрочем, вряд ли эти тычки оказывают на Муртазина хоть сколько-нибудь осязаемое воздействие; впечатление такое, что он их попросту не чувствует.
Тому есть четкое объяснение: Равиль Муртазин мертвецки пьян. Вот, собственно, и ответ на мой вопрос, как смог такой активный потребитель алкогольной продукции сжиться с ребятами, считающими возлияние харамным действом и подсудным пренебрежением святыми заповедями Пророка. А никак. Повторил опыт Омара Хайама и Абу Нуваса. «Нет, лучше изберу для пьянства рамадан». Умильно.
– Ай, крассавцыыы, а? – бузит, икая, арестант. – Какие крассавцыы, а? Ик! В обезьянник меня, а? В обезьяаааннииккк! Назад, к обезьянам, да, с-с-служивый? Ик… А, к-конем оно все ебись. А??? Праллльно я говорю, служивый? К-к-конем!!! А, блядь???
Спецназовцы, не меняя выражений лиц, продолжают волочь Равиля к автозаку, припаркованному почему-то через два подъезда. Братья по оружию выстроили для них живой коридор, с автоматами наизготовку. Со стороны кажется, что поймали как минимум убийцу Лоры Палмер. Равиль – красавец. Заслужить столько воинских почестей и банально нажраться. В этом есть свой стиль, согласитесь.
– Ссоссорок пятая мотосссслковая дивизия вошла в горрргрозный! – продолжает гнать Равиль. – Ик. Подсветите света, мне темно. Люди! Человеки! Матерые ччвечища! Ик… Мировой ксендз откусил мне палец. Ссууккиии… Где руль от моей золотой кареты? Ик!
А ведь это, похоже, белка.
Но не успеваю я так подумать, как встречаюсь с Равилем взглядом. И, верите вы или нет, он как будто на мгновение трезвеет. Только на одно, самое-самое маленькое мгновение.
Я не знаю, как это объяснить. Такое бывает, когда смотришь человеку в глаза. Какой-то момент, когда проскальзывает искра и происходит невербальный контакт, – он словно выходит из общего течения времени. Выпрыгивает попрыгунчиком. Как двадцать пятый кадр. Вот он сверкнул на доли секунды, заметный немногим, – а вот уже кино продолжается. И прерванная картинка восстанавливается – как будто и не прерывалась, течет дальше.
Двадцать пятого кадра мне хватило, чтобы понять: он меня узнал. Даже если больше ничего и не соображал в тот момент.
– Я все могу терпеть, но это… Я хочу отлить! – орет Равиль, запихиваемый в автозак дюжими молодцами, спасающими от него человечество. – Где эсссказали в первый раз? Где это сссазали… Ик, блядь!
Автозак вместе с колонной сопровождения рвет с места в направлении свободной зоны, летит на всех парах, чтобы никто не успел завалить из гранатомета столь важного свидетеля. Мне кажется, что из-за зарешеченного окошка размером десять на пятнадцать – это как свежеотпечатанная фотка из ларька «кодак» – меня колюче сверлят отрезвевшие карие глаза бывшего друга, улетая все дальше, превращаясь в бусинки, потом в точки и потом в невидимые оку молекулы. Но, наверное, так только кажется.
… очень далеко от взрыва. Я его даже не услышал. Не знаю, почему меня в конце концов накрыло. Это было как удар в полной тишине. Сначала стало тихо, как будто из города выкачали все звуки разом. А потом меня снесло со стула, протащило по стене над землей и со всей дури швырнуло на землю. Дыхание перехватило, я тужился вдохнуть, бился, как выброшенная на берег рыба, в судорогах. Я не думал, не понимал, не осознавал происходящего.
Все произошло в одно мгновение, растянутое, бесконечное мгновение. Не было даже боли, она пришла позже. В такие моменты перестаешь быть человеком и становишься клубком рефлексов, обернутым вокруг инстинкта выживания. Потом в глазах потемнело, и я потерял сознание. Не думаю, что надолго, скорее всего на несколько минут. А когда я пришел в себя, то звуки вернулись. И та же проклятая труба, которая в секунду высосала все звуки с улицы, с той же легкостью вогнала их обратно. Это был второй удар, звуковая бомбардировка, атака шумом, называйте, как хотите, мне плевать. Я начал дышать, смог открыть глаза, и тут же меня снова вдавило в асфальт. На этот раз мое тело действовало самостоятельно, это и был долбанный инстинкт самосохранения. Потому что все эти десять послевоенных лет оказались сном, и я вернулся обратно. Выстрелы, взрывы, крики людей. Ад никуда не делся, я просто ненадолго позволил себе расслабиться и поверить в то, что война закончилась. Именно так я тогда и подумал, хотя то, что творилось у меня в голове, трудно было назвать мыслями.
Не знаю, сколько времени я просидел в полном ауте. Помню, как встал на четвереньки и пополз. Не знаю куда, но мозг дал телу команду валить оттуда как можно скорее, и я пополз, хотя перед глазами все еще плыло. Я дополз до забора вокруг «Хищника», продрался сквозь грязные артритные кусты и вмазался лицом в сетку-рабицу.
А за ней, во дворе пятиэтажек, стояли на коленях люди. Много людей, женщины, мужчины, дети. В домашней одежде, вытащенные из квартир, иногда из кроватей, перехваченные на улицах, вырванные из машин, автобусов, трамваев. Испуганные и подавленные, оглушенные происходящим, ничего не понимающие и способные чувствовать только страх. Знакомо? Мы все не так давно видели, кожей чувствовали, на вкус знали эти картинки с большой, переполненной дерьмом выставки войны. О чем, мать вашу, я еще мог подумать? Да, это война, она не кончалась, она продолжается, она будет вечно, изо дня в день, и я никогда не доживу до конца, потому что долбанная сетка-рабица – это что? Это куча дыр, завернутых в проволоку, они не сдержат пули, ненависть, шальные осколки. Меня найдут, до меня доберутся, меня вытолкают во двор и поставят на колени.