Евангелие отца

Сад Герман

Каждый человек, родившийся на этот свет по воле Всевышнего, вправе выбирать себе свой путь: в этом истина света. Но, Господь смотрит на нас и печалится: как мало тех, кто следует Ему. Не бьет поклоны по праздникам и после праздника забывает о Нем, не украшает серебром и золотом Его лик, а чувствует Его дыхание в ветре, слезы в дожде, улыбку в солнце и тепло Его ладоней в камнях под ногами.

Пусть ты тот, кем тебя называют! Пусть ты тот, кто пришел в мою семью великой радостью и великой бедой для твоих родителей. Пусть так, но для меня, ты слышишь, Иисус, для меня – Иосифа, ты только сын, которого я недолюбил. Не понял, не спас. Теперь мое время, теперь мой час. И моя вера будет спасать твою даже если бы ты был против. Просто у меня нет

другого пути, и я не умею любить по-другому. Я встану рядом с тобой, и меня услышат все: громко, отчетливо и страшно. Ибо, я – твой отец и мой сын опять в беде, и в это раз мне решать, как вернуть их тебе, а мне вернуть себе собственного сына.

Я пишу мою Книгу – Книгу Отца. И в этой книге будет моя правда, моя любовь и мои слезы. В этот час я хочу вернуть себе сына, чтобы прожил он перед людьми свою прошлую жизнь еще раз так, как она была истинно прожита до тех пор, когда случилась беда. В моей книге не будет, не будет лжи, а будет истина, такой, какую может знать и чувствовать только отец. Потому что вера отца сильнее веры Бога, да простит Он мне эти слова, ибо только в детях укрепляется вера во Всевышнего. Ибо только семья сильнее всех народов вместе взятых, ибо только законы семьи справедливее всех других законов. Зачем тогда писаны десять заповедей, которые писаны рукой Бога? Только во имя семьи. И никто не вправе посягнуть на нее, используя в своем преступном желании имя Господа, ибо это самый большой грех – грех лжи во имя Его.

И еще скажу тебе, сын. Книга моя будет простой и понятной, короткой и жестокой, как жизнь, как любовь, как смерть. Ибо, сын за отца не в ответе и потому позволь мне сказать громко тебе и всем, как я люблю тебя. Люблю так, как я умею, как могу.

Гл. 36

В старом кафе на углу двух старых улиц, под раскидистым старым деревом сидели два молодых человека лет сорока каждый. С виду просто встреча двух старых друзей. Почему мы в молодости так любим старые вещи? Ведем себя, как умудренные годами старики – может потому, что знаем: старость – это так далеко и это загадочная и таинственная жизнь? Или потому что знаем, что уж мы-то никогда не станем стариками. У этих двоих, пьющих горячий черный чай, есть такая возможность.

Когда прошли годы учений – наступает время мудрости и вот они все возможности, когда уже не сделаешь ошибку…. Как бы так сотворить, чтобы и тело, и разум, и желания играли в одну игру? Не получается. Когда увидишь, как милая девица смотрит на тебя не с интересом, а с сожалением и некоторым уважением, пора уходить с нудистского пляжа…

– О чем думаешь, Бальтазар? Ты как будто далеко отсюда. Или не рад нашей встрече?

– Ну, если быть до конца откровенным, ожидал какой-нибудь сюрприз, но…

– Перестань. Что может быть лучше встречи со старым другом?

– Вот-вот. Об этом я и думал только что. Когда вчера ты позвонил и предложил встретиться, я обрадовался.

– Серьезно?

– Конечно. Вот, подумал я, начинаются чудеса, а говорят, что Господь скуп на приколы.

– Ну, этого добра у Него достаточно. Я ведь искренне рад тебя видеть. После того, как ты исчез из Танжера, я было подумал, что ты вернулся в Америку, а мне так хотелось продолжить наши вечерние философские беседы. Я даже был уверен, что мы обязательно встретимся. Мне даже не пришлось молиться об этом: это лишнее доказательство того, что Аллах сам знает, что делать и Его не надо беспокоить по пустякам, притворяясь Его знакомым. Хотя, вам христианам этого не понять.

– Ахмед, Ахмед. Ну, будь благоразумен. – Бальтазар улыбаясь, покачал головой и подняв бокал посмотрел сквозь зеленое, слегка мутное, толстое стекло на заходящее солнце. Со стороны Ахмеда был виден только один глаз Бальтазара, и он смеялся. – Откуда столько величия, апломба и самоуверенности? Ваша религия столь молода по сравнению с христианством, что с твоей стороны даже как-то неловко так говорить.

–

Ну, да. Конечно. Наша Книга написана позже, но вам не кажется, что это было сделано именно для того, чтобы исправить все ошибки, допущенные в ваших Книгах? И, возможно, именно потому после нашей Книги больше ничего написано не было. Вы помните, что наша Книга третья по счету? А помните стих тридцать четвертый Евангелия от Марии? «Еще дважды приду я на эту землю через Матерь Святую»? Пусть не признаете вы это Евангелие, но слова-то хоть признаете?

– Подожди, Ахмед. – Бальтазар засмеялся. – У тебя нелады с математикой. Не спорю, Иисус это скорее всего сказал, но посчитай: получается, что третье пришествие приходится как раз на следующую за Кораном книгу. И может быть, весь сыр-бор как раз по этому поводу. Не надо жульничать, мой дорогой, я хорошо знаком с восточной хитростью.

– А я не хитрю совсем. Могло ведь получиться и так, что слово это было не сказано, но повторено. Вы же сами утверждаете, что понять Новый Завет возможно только при условии понимания Ветхого. Ведь именно так и получается, что возникновение ислама и есть третье пришествие. Вы вообще-то не первые, Бальтазар. Первая Книга по-вашему называется Ветхий Завет, вторая Новый Завет и последняя Коран. И не надо удивляться, что так много людей обращаются в нашу веру. Вам никогда не приходило в голову, что именно так была поставлена окончательная точка. – Теперь улыбнулся Ахмед. – Первые две Книги все-таки слегка приблизительны и непонятны, а последняя и являет собой окончательный вариант сказанного. Ты ведь американец, Бальтазар? Образованный американец?

– Вроде того.

– Ну, вот. Скажи же мне, ты знаешь про город Вавилон?

– Это где башня до неба, а потом всякие неприятности с жителями города?

– Ему более трех тысяч лет, и вы знаете про него и помните о нем, а у нас есть города, которым много больше. Много больше. А сколько лет Америке?

– Трехсот нет, и что?

– А то, что вы настолько юны и глупы в своей юности, что даже не знаете, что как минимум надо уважать старших, которые знают намного больше вас. Это азы воспитания. Старость – это мудрость и совершенное знание.

– Разве мы сейчас про хорошие манеры говорим?

– А дело не в хороших манерах. Мы говорим о знании. Везде, куда приходили неграмотные и плохо воспитанные белые люди со своей жадностью, наступала нищета и разруха, а корабли Ваших предков увозили полные трюмы произведений искусства, золота, а главное книг, которые теперь хранятся в Ваших библиотеках. Вы основали свою страну, уничтожив и коренных жителей, и их культуру, построив города на крови рабов, привезенных вместе с награбленным добром. У вас даже языка нет своего. Вы говорите на языке тех, кто в свое время тоже захватывал чужие земли кельтов – Вы поступили так же. У Вас нет ни своей религии, ни памяти, ни предков. Намешали все в одну кучу и пытаетесь уговорить остальных, что вы самые-самые. Если раздеть половину прихожан на воскресной мессе до пояса, то большая часть из них будет иметь на теле кельсткие, китайские, индуистские и прочие разные тату. Ну, и что это такое?

– Дань моде, не более.

– Ага. Не так, Бальтазар. Не так. Американец, да, впрочем, европеец тоже, курит кальян, любит индийскую, арабскую, китайскую, японскую кухню, ходит на йогу, делает себе все возможные языческие тату, а потом идет на мессу в католический или православный собор и гордиться своим собственным мнением о себе, как о чем-то совершенно уникальном. На самом деле он похож на салат «Оливье»: все, что есть в доме мелко покрошить, залить майонезом и заставить гостей подумать, что это не остатки вчерашней кухни, а первоклассное блюдо. Конечно! Да, просто мсье Оливье в России очень быстро понял, что не стоит выбрасывать объедки – их можно выгодно продать за хорошие деньги, да еще и назваться кулинаром. Скажи мне, Бальтазар, какой повар подаст на стол блюдо, которое нельзя рассмотреть и которое не имеет собственного цвета, запаха и вкуса?