Эвмесвиль
Шрифт:
И потом Маккай цитирует самого Штирнера: «Разрыв со святым может стать всеобщим, или, вернее — святое может погибнуть. Революция не повторится, но взамен нее придет великое, мощное, бесстрашное, бесстыдное, гордое преступление» [397] .
Такие претензии не новы. Францисканцы тоже договорились до утверждения, что праведность жизни Иисуса была «значительно превзойдена» основателем их ордена. Де Сада называли «божественным маркизом» — подобные восхваления достаются любому человеку, осмелившемуся преступить границу. О Гельвеции [398] , который превыше всего ставил личное счастье и чья книга «De l’esprit» (1758) была предана огню в Париже, одна умная женщина сказала, что в этой книге он «раскрыл тайну каждого». Я услышал об этом от милой и умной жены Гельвеция [399] ,
397
« Разрыв со святым может стать всеобщим, <…> преступление». Здесь и далее Штирнер цитируется по изданию: Макс Штирнер. Единственный и его собственность / Перевод Б. В. Гиммельфарба, М. Л. Гохшиллера. СПб.: Азбука, 2001. Здесь — с. 287.
398
О Гельвеции… Клод Адриан Гельвеций (1715—1771) — французский литератор и философ-материалист утилитарного направления. Одно из главных его сочинений, «Об уме» (1758), было осуждено папой Климентом XIII, парижским парламентом и теологическим факультетом Сорбонны и сожжено. Гельвеций пытался создать «науку о нравственности». По его мнению, из двух чувств — любви к удовольствию и отвращения к страданию — возникает третье чувство любви к себе. Именно любовь к себе он считал первичным импульсом всех действий человека.
399
… от милой и умной жены Гельвеция… Ее звали Анна Катрин де Линьвиль д’Отрикур.
Отличительный признак великих святых, а таких можно по пальцам пересчитать, — что они ухватывают самую суть явлений. То, что нам ближе всего, обычно остается невидимым, поскольку скрыто в человеке; нет ничего труднее, чем объяснить самоочевидное. Но если удастся обнаружить его, открыть заново, то высвободится огромная взрывная энергия. Антоний первым осознал силу Одинокого, Франциск — Бедного, Штирнер — Единственного. «В сущности» каждый из живущих на свете — одинокий, бедный и единственный.
Для подобных открытий требуется не гений, а интуиция. Они могут быть сделаны самым обычным человеком: ибо, так сказать, лежат на ладони. Поэтому их не нужно изучать как системы; скорее тут пригоден метод медитации. Возвращаясь к искусству стрельбы из лука: вовсе не очевидно, что опытный стрелок точнее других попадает в цель. Вполне возможно, что это удастся какому-нибудь сновидцу — ребенку или фантазеру. Даже центр имеет еще срединную точку: средоточие мира. Она не пространственна, ее нельзя поразить во времени — только во вневременном интервале. Один из доброжелательных критиков Штирнера — а таких у него было мало, гораздо больше врагов — назвал его «метафизиком анархизма».
Фантазеры необходимы: они действуют безвозмездно и оплетают тончайшими сетями устои существующего порядка. Просматривая давно забытые журналы, я наткнулся на поразительное свидетельство. Некий психиатр взял на себя труд расшифровать записки одной «душевнобольной особы» — «служанки, которая вследствие слабоумия была признана недееспособной». При этом в глаза ему бросились логически четкие максимы, в точности совпадавшие с кардинальными точкамиШтирнера.
Паранойя: «Мания в большинстве случаев принимает вид системы, которая сама по себе логична и не может быть опровергнута никакими встречными доводами». Spiritus flat ubi vult [400] . Это напоминает суждение одного философа о солипсизме: «Неприступная крепость, которую обороняет сумасшедший».
400
Spiritus fiat ubi vult («Дух веет, где хочет») — о неожиданном проявлении одаренности ( лат.). Евангелие от Иоанна, 3.8: Spiritus ubi vult spirat; et vocem ejus audis, sed nescis unde veniat aut quo vadat («Ветер веет, где хочет. Ты слышишь, как он шумит, но не знаешь, откуда он и куда направляется»).
Впрочем, Штирнер не солипсист. Он Единственный — как всякий встречный и поперечный. Особенное в нем только то, что он осознает себяЕдинственным. И в этом смысле похож на ребенка, играющего с «Кохинуром» [401] , случайно найденным им в пыли. То, что Штирнер сохранил сокровище для себя, соответствует его природным наклонностям; но удивительно, что он сообщил о своей находке другим. Фихте, который преподавал в Берлине на одну человеческую жизнь раньше, тоже открыл (точнее, «разоблачил») драгоценность — «самополагание „я“»; вероятно, опасаясь собственной смелости, он упаковал эту находку в темный мыслительный материал. Тем не менее он тоже приобрел дурную репутацию солипсиста.
401
… ребенка,
Каковы кардинальные точки, или аксиомы, системы Штирнера, если в данном случае вообще уместно говорить о системе? Их только две, но этого достаточно для основательной медитации [402] :
1. Долой же все, что не является только моим делом.
2. Для Меня нет ничего выше Меня.
Ни добавить, ни прибавить. Само собой, «Единственный» тотчас вызвал живой протест и был понят настолько принципиально неправильно, что приобрел дурную славу монстра. Книга вышла в Лейпциге и сразу была конфискована; впрочем, министр внутренних дел отменил запрет, поскольку это произведение-де «слишком абсурдно, чтобы быть опасным». По этому поводу Штирнер заметил: «Пусть народ обходится без свободы печати. Я же хитростью или произволом сумею напечатать свои труды; за разрешением обращусь к себе самому и буду полагаться только на свои силы».
402
Их только две, но этого достаточно для основательной медитации… См.: Макс Штирнер. Единственный и его собственность. С. 27—29:
Что только не должно быть моим делом! <…> Но только мое не должно стать моим делом. “Стыдно быть эгоистом, который думает только о себе”. <…> Бог и человечество сделали свою ставку не на что иное, как на самих себя. Поставлю же и я только на себя… Для Меня нет ничего выше Меня. В основу своего дела Я положил Ничто.
Слово «монстр», между прочим, двусмысленно. Оно восходит к латинскому monere: «предсказывать, предупреждать, вдохновлять»; автор «Единственного» установил один из величайших предупредительных знаков. Он дал объяснение само собой разумеющемуся.
Штирнера — а иначе и быть не могло — упрекали прежде всего в эгоизме, с которым он и сам не до конца разобрался. Однако он это понятие аннексировал и во многих местах заменил «Единственного» «Собственником». Собственник не борется за власть, а осознает ее как свою собственность. Он овладевает ею — или, лучше сказать, присваивает ее. Это может происходить ненасильственным путем, прежде всего через укрепление самосознания.
«Что только не должно быть моим делом! <…> Но только моене должно стать моим делом. „Стыдно быть эгоистом, который думает только о себе”. <…> Бог и человечество сделали свою ставку не на что иное, как на самих себя. Поставлю же и я только на себя… Для Меня нет ничего выше Меня. В основу своего дела Я положил Ничто».
Собственник не борется с монархом; он включает его в свою систему. В этом отношении анарх родственен историку.
Есть радости первооткрывателя: начав заниматься «Единственным», я просто не мог не поговорить об этом с Виго. Он заинтересованно откликнулся; мы кружили вокруг этой темы под кипарисами в его саду, когда над касбой стояла луна.
Что же в упомянутой книге так сильно меня привлекало? Стрела Штирнера прошла на волосок от того места, которое, по моим догадкам, принадлежит анарху. Отличие заключается в тончайшей дефиниции, на какую в Эвмесвиле я считаю способным только Виго. И он в самом деле сразу увидел разницу между Собственником и Эгоистом. Ту же разницу, что отделяет анарха от анархиста. Упомянутые понятия кажутсятождественными, но они совершенно различны.
Виго высказал мнение, что следовало бы разработать эту тему в ряде диссертаций. Если в Эвмесвиле и есть люди, перед которыми можно было бы поставить такую задачу, так это его кружок; в него входят такие индивидуалисты, как Небек, Ингрид, Магистр и прочие, кто без перчаток хватает раскаленное железо. Дело, однако, пока не пошло дальше общего плана и диспозиций, которые я до поры до времени храню в архиве.
Как же за это взяться? Обычно такие работы начинают с исторического обзора. Однако самоочевидное не связано со временем; оно сквозь вязкую историческую массу все снова и снова пытается пробиться к поверхности, но чаще всего не достигает ее. Это справедливо также для осознания своей абсолютной свободыи для его воплощения. В этом смысле история похожа на глыбу окаменевшей магмы, в которой застыли пузыри. Там оставило свой след нонконформное. Если поискать другие аналогии, можно сравнить это с корой какой-нибудь вымершей планеты, в которую ударяли метеоры. Астрономы и в самом деле гадали о том, следует ли считать кратеры шрамами от таких попаданий или погасшими вулканами. Но как бы то ни было, кратеры образовались потому, что действовал — сверху или снизу — космический огонь.