Шрифт:
Владимир Курносенко
ЕВПАТИЙ
Роман
Легендарный искусник, соколоподобный муж, ты летел, — куда?
Часть первая
Толкаемый в спину
1
Не в силах унять раздражения, она расстегнулась, выложила на колени обе груди и сказала им:
— Видите? Вот груди, которые сосали вы все, о пожиратели материнской утробы! братоубийцы!
*
В год Дракона спросили Великого Ауруха: «Если станешь падать ты, как увядающее дерево, кому прикажешь народ свой, уподобленный развеваемой конопле?
Помолчав требуемое приличием, Джочи-хан так ответил на выпад брата:
— Даю на отсечение большой палец левой руки, — сказал, — если ты. червивый мангус*, победишь меня хотя бы в пустой стрельбе вверх! — И, опустив к земле клокочущее яростью лицо, присовокупил: — Но да будет на то воля родителя и государя!
* М а н г у с — демоническое существо, способное воплощаться в живую и неживую природу.
И растерявшийся, помрачившийся духом эцэг отложил до срока необходимое к принятию решение.
Минул год, потом ещёи ещё один. При охоте на арбухайских куланов Потрясатель Вселенной упал с лошади и, почувствовав приближение смерти, позвал: «Джочи! Сынок! Где ты? Почему далеко?» Встревоженные столь очевидным пристрастием люди Чагадая, упреждая неугодное распоряжение, заманили Джочи-хана в ловушку и, прикинувшись искателями примирения, отравили его цветами ваточника.
Узнав о кончине старшего сына, каган разорвал на груди дэл и, едва удержавшись от казни вестника, громко рыдал и стенал три дня и ночи. «Глубина замутилась. Дуб завалился. Кто поднимет его назад?»
Чагадай, Огодай и подросший сын Огодая Гуюк-хан наслаждались при дряхлеющем Аурухе плодами своего угодничества, а сын Джочи-хана Бату и его мать с братьями и детьми скрывались в песках Харгамчесит, утоляя голод корнями чжаухасуна, а жажду мочой.
В год Свиньи Потрясатель Вселенной восшествовал на небеса, и курултай, созванный с выдававшей нечистые помышления поспешностью, поднял в каганы третьего сына Ауруха Огодая, выполнив тем якобы явленную в год Дракона волю государя.
Степному орлу не заковылять селезнем. Ощерившему клыки барсу не прикинуться зайцем с жирной спиной! Когда на другой год — год Крысы — раздвигавший западный улус Сэбудей-богатур запросил каганат о помощи, для осуществления её собрали новый курултай. Бату-хан, поставив на кон жизнь, прискакал с братьями в Каракорум из своей пустыни. «Если, — сказал, — Сэбудей-богатур раздвигает завещанный эцэгом улус Джочи, то по каковой причине сын Джочи и его преемник не допускается к оному расширению?!» И даже при понятном желании выслужиться пред новой властью нойонам не достало духу оспорить освященное Ясой* требование.
* Я с а — данный Чингис-ханом
По предложенью Чагадая тумены Центра Гуюк-хану были поручены, Западного Джочиева улуса — Бату-хану, а общее руководство «идущих на помощь в Дешт-иКипчак» на внука его — Бури-хана было решено возложить. Бури-хан молод, замолвливал словцо за внука лис Чагадай, зато умён и смел. При опытном вояке Сэбудее хороший джихангир может получиться. — Высказываясь так, лис этот Чагадай был в уверенности, что в боевом походе Гуюк-хану с Бури без труда удастся сщёлкнуть с ворота дэла зловредную вошь.
Не выдавая ни ликованья, ни глубоко спрятанной ярости, Бату-хан выразил курултаю благодарность и наружно почтительное подчинение.
Счастье мужчины в степи, говорят. Счастье Бату-хана в степях Дешт-иКипчак поджидало.
Я закрыл тетрадь, снял очки. Илпатеев, вероятно, следивший за мной не отрываясь, моргнул и опустил глаза.
— Что такое «улус Джочи»? — спросил я, чтобы оттянуть время. — И почему вы называете Чингис-хана то, простите, Ау... — я заглянул в текст, — Аурухом каким-то, то Потрясателем... э... Отчего прямо-то не сказать?
В сжавшихся от напряжения глазах Илпатеева читалось замешательство. Он соображал. Потом он сглотнул слюну, вздохнул и дал разъяснение.
Территория каганата была поделена Чингис-ханом на четыре улуса по числу сыновей. Западный, граничивший с нынешней Восточной Сибирью, достался Джочи-хану. Старший по главной жене сын Джочи Бату-хан наследовал этот улус по закону.
Теперь про Чингис-хана. Оказывается (разъяснил Илпатеев), если называешь кого-то из умерших по имени, то окликаешь его, беспокоишь без надобности. Аэто небезопасно! Монголы до сих пор стараются этого избегать.
— Вы это прочли где-то или...
Илпатеев не ответил.
Беседа, честно говоря, действовала мне на нервы. Наверное, где-нибудь ещё по пути Илпатеев дал себе слово «оттерпеть» всё полагающееся автору, впервые решившему отдать свое «произведение» на чужой суд. Теперь вот он «терпел», слушал через слово, и единственное, что его всерьёз интересовало, был окончательный приговор.
— Все, кто писал о нём, вскоре после публикации расставались с жизнью, Петя! — сказал Илпатеев. — Оттуда у него сюда длинная рука. — И он засмеялся, негромко, слегка отклоняя голову назад.
Это его «Петя» заставило меня приглядеться к нему внимательней. Небольшой, светлоглазый, с некоторой неряшливостью одетый мужчина моих лет. Что ему нужно от меня? Утро горело синим пламенем, ещё чуть-чуть, и я начну злиться по-настоящему, я себя знал.
Илпатеев же стоял уже возле письменного стола и рассматривал портрет Саи-Бабы, на который я поглядываю иногда во время работы.
— Это кто ж такой? Боддисатва какой-нибудь?
Я ответил, что это индийский святой, но что к нашему делу это не относится.
— Так ты буддист, Петя? Или, может, даос? — Его тонкие, капризно изогнутые губы слегка усмехнулись. — «Совершенномудрый не оставляет следов...» Это?
— Ни то, ни другое, — сухо и почти уж грубо сказал я. — А вы... православный? — Я тоже не удержался от иронии.
Не замечая моего тона, он расстегнул пуговку на рубашке и выпростал наружу залоснившийся до багряной черноты деревянный, самодельный, по-видимому, крест. Мы одновременно поглядели на этот крест, а потом друг другу в глаза.