Евпраксия
Шрифт:
Женщина упала перед ним на колени и молитвенно заломила руки:
— Я клянусь! Памятью родителей! Всем святым на свете! Никогда ничего не делала, что могло бы повредить вашему величеству. А наоборот, всячески блюла...
— Герр Винченцо! — оборвал её самодержец. — Приходила ли эта врунья в вашу комнату на текущей неделе?
Ключник поклонился:
— Точно так, в понедельник вечером. Даже без уговору: мы обычно встречались по воскресеньям...
— Нет! — вскричала она. — В понедельник у него не была. Призываю Небо в
— Герр Винченцо?
— В понедельник вечером. И могу признаться, ваше величество, что вела себя в любовных утехах с необыкновенной самоотдачей.
— Негодяй! — возмутилась немка. — Подлый итальяшка! Как ты смеешь обманывать императора? Возводить на меня напраслину? — И, вскочив с колен, бросилась к любовнику с кулаками. Вызванная государем охрана разняла дерущихся с превеликим трудом.
Генрих, успокоившись, вынес приговор:
— Берсвордт отправляется в подземелье для допросов с пристрастием. С применением всех наличных пыточных средств. Чтоб во всём призналась. И сказала точно: на какое время назначался побег... Ну а ты, Винченцо, обыщи дворец, комнату каммерфрау, каждый закуток и каждую щель. Но ключи найди! А иначе вздёрну тебя на башне. — Помолчав, добавил: — В замке охрану удвоить. Нет, утроить. Никого не впускать и не выпускать. Я пойду объясняться с императрицей сам!
— Ваше величество, ваше величество, — билась Лотта, обливаясь слезами. — Пощадите! Не убивайте! Я умру на дыбе!..
Но монарх проследовал мимо, даже не взглянув на неё.
Евпраксия ждала супруга в некотором ознобе, мучалась, судила, беспрестанно ломая пальцы: согласиться на примирение или нет? Да, с одной стороны, государь — негодяй, эгоист, истерик, не заслуживающий прощения. Но с другой — муж её пред Богом. Тот единственный мужчина, от которого она теряет рассудок. И которого обожает. И которому готова целовать губы, руки, ступни, лишь бы он не бросил её и любил, как когда-то...
Что ж, пожалуй, она уступит ему. При одном условии: если он раскается. И произнесёт главные слова: «Я тебя люблю», «Я себя осуждаю», «Я готов начать всё сначала».
И тогда всё у них наладится. И она родит ему нового ребёнка. И у них в семье воцарится мир.
Дверь открылась. Адельгейда посмотрела на Генриха, на его точёное бледное лицо, чёрные волосы до плеч, плотно сжатые губы и презрительно сощуренные глаза, — и мгновенно поняла: примирения не будет. Он чужой и бешеный. Счастье невозможно.
— Что уставились? — бросил император с издёвкой. — Думаете, я, по совету Папы, стану падать к вашим ногам? — Государь дёрнул правым усом. — Слишком много чести. Для такой, как вы, дряни.
— Дряни? — потрясённо проговорила Ксюша.
— Ну а кто задумал новый побег? Кто науськал Берсвордт на шамбеллана, чтоб украсть ключи? Уж небось и камушки спрятали где-нибудь в чулках?
Евпраксия совсем растерялась. Хлопая ресницами, прошептала только:
— Я не помышляла... а тем более — с Берсвордт...
— Ах, оставьте, не бормочите! — Он махнул рукой. — Ложь, одна только ложь. Вы мне отвратительны. Хуже гусеницы, забравшейся в яблоко. Как я мог любить вас — просто удивительно! — Подошёл к окну и потрогал раму. — Надо будет здесь повесить решётку, чтобы вы действительно не сбежали.
Еле превозмогая слёзы, Евпраксия спросила:
— Вы намерены заточить меня до конца моих дней?
Генрих ответил:
— У меня желание только одно: бросить вас в Италии и уехать в Германию, чтобы никогда больше не встречаться.
Слёзы победили, хлынули из глаз. Подавляя спазмы, шедшие из горла, Евпраксия произнесла звонко:
— Так убейте сразу! Для чего тянуть?
Он захохотал:
— Лёгкой смерти себе хотите? Вот уж не надейтесь. Заживо сгниёте в этих стенах. — Государь направился к выходу, но, оборотившись в дверях, бросил иронично: — И не смейте бежать. Не получится. От себя самой не сбежите. Тень моя и моё проклятие будут вас преследовать вечно. На земле и на небе. До последнего вздоха!
Дверь захлопнулась.
Ксюша села на ковёр и, лишившись чувств, без движения пролежала несколько часов.
Подняла её Паулина, усадила в кресло и, склонившись к уху, начала говорить — жарко, торопливо:
— Ваше величество, ваше величество, не страдайте так. Скоро всё устроится. В ночь на Рождество мы уйдём отсюда.
— Что? О чём ты? — безучастно пролепетала та.
— В праздники охрана не такая суровая... У меня ключи... от подземного хода... а на берегу нас подхватят на лодке люди Вельфа...
Адельгейда очнулась и уставилась на служанку в ужасе:
— Значит, это ты, а не Берсвордт?
— Ну! А то!
— Как же ты смогла? Господи Иисусе! Как хватило смелости?
— Да какая смелость, ваше величество! До сих пор поджилки трясутся. Но спасаться-то как-то надо. Значит, побежим?
— Да, возможно, только не теперь. Надо подождать. Вот уедут император и Папа... соберёмся с силами...
— Нет, нельзя откладывать. Люди Вельфа ждут. И рискуют не меньше нашего.
— Да, рискуют... Что же делать? Нет, не побежим. Я боюсь.
— Надо, надо взять себя в руки.
— И потом, простуда только что была. Сил не хватит.
— Вас в Каноссе вылечат.
— Паулина, как же ты смогла с ними познакомиться?
— После расскажу, не теперь. Надо приготовиться. Эта ночь решит наши жизни.
— Эта ночь! Боже мой, как страшно!
— Вы хотите остаться?
— Нет. Пожалуй, нет. Он сказал, что я ему отвратительна. Представляешь? Я, любившая его до самозабвения!.. — Государыня всхлипнула. — И ведь он когда-то любил меня... Как мы были счастливы!.. Паулина, хорошая, славная, скажи, неужели же это всё ушло, навсегда исчезло? Никакой надежды? — Слёзы снова брызнули из глаз Евпраксии, и она уткнулась лицом в платье горничной.