Евпраксия
Шрифт:
— Тихо, тихо, не плачьте, ваше величество, — провела тяжёлой крестьянской ладонью по её плечу немка. — Наша бабья доля такая. Что они вообще понимают в чувствах? Кобели проклятые. Растревожат душу, раззадорят тело — и драпанут. Мы же — мучайся, страдай...
Русская мотнула отрицательно головой:
— Нет, не побегу. Если убегу, он возненавидит меня окончательно.
— А сейчас — что, наполовину? Вы такая наивная, право.
— Он сказал страшные слова: от себя не сбежишь. Тень его и его проклятие будут меня преследовать вечно.
— Ерунда. С глаз долой — из сердца вон. А в Каноссе будем под надёжной защитой.
— Нас поймают и повесят на башне.
— Наплевать. Лучше умереть сразу, чем себя похоронить заживо в этой крепости.
— Здесь, в Вероне, могила Лёвушки. Как её оставить?
— Вы хотите присоединить к ней свою?
Адельгейда нахмурилась:
— У тебя на всё готовый ответ! Больно шустрая!.. Я должна подумать.
— Думать некогда, ваше величество. Через десять часов — Рождество.
— Хорошо, я беру час на размышления. Загляну в капеллу, помолюсь, может — исповедуюсь...
— Чтобы падре доложил о побеге императору?
— Нет, ну, вряд ли святой отец будет нарушать тайну исповеди...
— Он? Как нечего делать!
— Ты меня смущаешь... Я теряюсь в мыслях...
— Слушайтесь меня, и всё будет хорошо! — Паулина подумала: «Господи, помилуй! Что это нашло на меня? Управляю императрицей... Может быть, действительно — затаиться, всё оставить как есть, удовлетворившись задатком? — И сама ответила: — Нет, ещё чего! Провести всю оставшуюся жизнь, отдаваясь Хауфлеру в винном подвале? Никогда. Я достойна лучшего. Да и госпоже помогу вырваться отсюда».
Там же, тогда же
После всенощной, долгой и достаточно скромной по сравнению с православной церковью, в зале для пиров на первом этаже началось рождественское застолье, от которого Адельгейда уклонилась — под предлогом плохого самочувствия. «Антипапа» попытался её задержать, уверяя, что она развеется, Генрих же, напротив, отпустил жену, сдержанно кивнув. И она в сопровождении стражи поднялась к себе в спальню.
На ночь Евпраксию готовили Паулина и другая служанка — Нора. Первая расчёсывала государыне волосы, а вторая начала взбивать в золотой посудинке молодой творог и яичный желток, чтобы наложить получившуюся маску на щёки и лоб самодержицы. Тут-то Шпис и стукнула подругу кулаком по затылку. Нора охнула и послушно улеглась на ковёр. На немой вопрос госпожи немка ответила:
— Вы оденетесь в её платье. Мы заткнём ей рот, свяжем и уложим в вашу постель, чтобы было ясно: Нора не пособница. И её не накажут.
Так и сделали. Ксюша постаралась надвинуть чепец, взятый у горничной, ниже на глаза, ворот платья подняла на самые щёки, хоть немного замаскировав тем самым лицо. Вышли из спальни императрицы гуськом. А начальник стражи, здорово взбодрённый выпитым по поводу праздника вином, шлёпнул венценосную особу пониже спины и нетрезво гаркнул:
— Нора, Нора, впусти к себе вора!
Но её величество только фыркнула, ничего не сказав.
Очутившись в комнате Паулины, заперли засов и немного передохнули.
— Вот паскудник — напугал меня! — прыснула Евпраксия.
Паулина оскалилась:
— Знал бы этот болван, чьей священной задницы он коснулся!
И они обе покатились со смеху. Наконец служанка сказала:
— Надо двигаться. Следующий этап — самый трудный.
Девушка вспорола тюфяк и достала из дырки похищенные ключи. Прикрепила себе на пояс. А из-под кровати выудила моток длинной узкой материи — судя по всему, резала крахмальные простыни, у которых потом связывала концы.
— Что, в окошко? — догадалась Опракса и с опаской проговорила: — Ох, не дай Бог, сорвёмся!
— Ничего, осилим. Напрямую идти опаснее: караул торчит на каждом шагу.
— У меня голова уже кружится — от одной только мысли…
— Я полезу первой, снизу подстрахую ваше величество.
Обе накинули плащи-домино, — на дворе было очень зябко. Из раскрытой рамы сразу дунул холодный ветер и нанёс целый рой снежинок. Привязали импровизированную верёвку к деревянной стойке балдахина кровати, а саму кровать вплотную придвинули к подоконнику. Перебросили верёвку за карниз.
— Ну, пора. С Богом! — осенила себя крестом немка.
— Пресвятая Дева Мария, помоги нам! — поддержала её русская.
Высоко задрав плащ и юбки, Паулина перелезла через тюфяк и с немалой ловкостью начала спускаться вниз. Капюшон её исчез в темноте двора. Евпраксия встала коленями на нижнюю раму и зажала в ладонях влажное набухшее полотно. Стала перебирать руками и скользить подошвами по узлам. Ощущала материю, трущуюся по икрам и бёдрам. Ветер теребил её плащ, залетал под платье. Капюшон упал с головы, волосы мгновенно намокли. Тающий снег стекал по лицу, у одной из туфель развязался шнурок. Но княжна упрямо продолжала движение, чуточку пыхтя и сдувая воду с верхней губы. Вдруг почувствовала, что падает, — видимо, один из узлов не выдержал веса двух женщин. Сморщилась, зажмурилась, ойкнула — и свалилась прямо на голову Шпис. Но поскольку обе находились всего в полутора метрах от земли, шлёпнулись не больно.
Встали на ноги, посмотрели наверх и, увидев, на какой немалой высоте находится слабо освещённое свечкой окно Паулины, внутренне поёжились: если бы материя порвалась раньше, им бы не избежать синяков и ссадин.
Евпраксия нагнулась, чтобы завязать шнурок. Немка заторопила:
— Не задерживайтесь, ваше величество. Скоро смена караула. Нам нельзя нарваться на разводящих.
Пробежали, пригибаясь, до угла дворца, быстро огляделись. Часовые стояли возле входа, под козырьком, а патруль ходил от дверей дворца до ворот конюшни и обратно, греясь посередине у разложенного костра.
— Здесь нам не пройти, — обернувшись, буркнула горничная. — Надо через сад и вдоль стен капеллы. Пусть в обход, но зато будет понадёжнее.
Мимо сада они прошли без каких-либо осложнений, но едва не напоролись на капеллана — падре Федерико, сладостно мочившегося около ограды. Повертев бритой головой в круглой шапочке-пилеолусе, он спросил с испугом:
— Кто здесь, Пресвятая Мадонна?
Обе женщины затаили дыхание, вжавшись в каменную стену капеллы. Пастырь проворчал, стряхивая капли, а потом обсмыкивая сутану: