Евпраксия
Шрифт:
– Здесь моего немного. Все остается императору.
– О твоем имуществе позаботятся, дочь моя.
Евпраксия позвала Вильтруд. Аббат тихо исчез. Две пары глаз встретились. Две сообщницы. Зависимые одна от другой, несмотря на разницу в положении. Да разве есть кто-нибудь независимый на этом свете?
– Что будем брать, ваше величество? – засуетилась Вильтруд. – Мы заберем все, все. Вы не беспокойтесь, я позабочусь, я…
– Мы ничего не возьмем отсюда. Тут на всем печать неволи. Не хочу больше неволи. Оставь все! Подай мне вон ту Псалтырь! Больше не хочу ничего…
Целый день Евпраксия не ела, не подходила к окну. Боялась выглянуть, боялась встретиться взглядом с сокольничим: вдруг он заметит, как лихорадочно сверкают ее глаза, вдруг предупредит стражу! Нетерпение трясли ее. Охватывало раздражение, злость неведомо и на кого. Когда же, долго ль еще, почему не идут за ней? А вдруг все это обман? Новые хитрости императора? Может, коварный Заубуш затянул в свою сеть и аббата Бодо?
Аббат, аббат – что такое аббат? Разве она достаточно знала этого человека?
Молитвы его знала, пустые слова о блаженных, уменье его оправдать все на свете. А мир между тем преисполнен такой не правды, что и жить не хочется!..
Наконец она дождалась. Оба пришли одновременно. Были почтительны, внимательны к ней. Вильтруд вертелась тут же, чуть позади, готовая услужить, помочь главным зачинщикам. Нетерпелива, ожидающая своего счастья! Странное счастье, в обмен на побег… но изменить уже ничего нельзя.
Заубуш изменился. Постарел, виднее стали рубцы на лице, тяжелей волочил деревяшку. Стал вроде бы даже мягким. Иль это ей только кажется? А может, он и не повинен ни в чем?.. А Журина и некогда сестра Генриха Адельгейда?! Ну, это все злая воля преступника-императора, а барон – лишь послушное орудие. У германцев так принято – орудие виной не отягощать. В иных германских землях даже виселицу зовут святым деревом.
Не время долго раздумывать о чьих-то провинностях! Освобождение требует действий.
– Ваше величество, – поклонился Заубуш, – разрешите, я проводу вас через сторожевую башню…
– Соколиную, – поправила его Евпраксия.
– Не понял. Прошу вас, – барон в самом деле был неузнаваем…
– Я сказала, Соколиная башня. Так я решила ее называть.
– Ваша воля, ваше величество.
– Кроме того, не хочу, чтоб меня вели. Пройду сама.
– Ваше величество, стража…
– Я – императрица. Кому подобает идти впереди меня?
– Да, это так, ваше величество. Но стража… Она ничего не знает.
– Тем лучше.
– Она привыкла пропускать меня. Если же увидят вас… Небезопасно будить спящую собаку. Лучше – пусть ее спит.
– Я сделаю так, как считаю должным. Лучшее – это не уронить достоинства императрицы.
Вмешался аббат Бодо.
– Дочь моя, мы должны быть осмотрительны.
Но Евпраксия стояла на своем. Она не желает ничьей милости. У каждого заточенного остается единственное право – право на побег. Быть может, она уже давно воспользовалась бы этим правом, но ее угнетала собственная ненужность миру и людям. Куда ей было бежать, кто она для мира и зачем он ей, а она ему? Но раз пришла весть, что ее где-то ждут, что ее судьбой озабочены высочайшие из высших мира сего, она… она благодарна и тем, кто ее ждет, и этим, кто известил ее. Первый же шаг надо сделать самой. Пусть суждено погибнуть в последний миг, пусть провалится побег, но сохранится ее гордость, останется добрая слава. Это лучше, чем себе в позор и униженье получать свободу из таких преступных рук, каковы руки этого барона.
– Вильтруд! – Евпраксия нарочито громко позвала девушку. – Одежду и инсигнии императрицы!
Девушка метнулась к сундукам, торопливо достала одежду, украшения, корону, самоцветы. Шорох дорогих тканей, тусклое сияние золота, поблескиванье алмазов в сумерках башенной комнаты. Второй раз в жизни Евпраксия надевала торжественные одеяния императрицы с приподнятостью, что граничила с самозабвеньем. Впервые то было перед венчанием в Кельне, и вот теперь, вторично – когда отважилась добиться себе свободы.
На одевание ушло много времени, мужчины не скрывали тревоги, но Евпраксия была – полное спокойствие.
– Теперь можем идти.
Кинула на аббата и барона взгляд, полный величия, начала спускаться первой, не оглядываясь, вышла на мост между башнями.
Рукастый кентавр провожал Евпраксию, и его веселье теперь уже не казалось неуместно-нарочитым, как в тот день, когда императрицу ввели в эту мрачную башню.
Не зря, стало быть, вычеканена эта бронза, не напрасно напоминает она о веселье и красоте жизни.
Евпраксия не оглядывалась на бронзовую фигуру, знала и так, внутренним зрением видела кентавра, передние ноги его, пьяно-несуразно растопыренные, чудную бородку, чашу с вином. Знала, что и молчаливый хмурый человек стоит сейчас неподвижно перед безбрежным темным простором, в самом высоком проеме Соколиной башни, но и сюда доходило буйное дыхание свободы, которым дышал этот человек, доходил свет сверкающих глаз сокольничего, – о, наверняка он готовился выпустить в честь ее освобождения сразу чуть ли не всех своих соколов – пусть начинается оно свистом сильных крыльев, неудержимостью и восторгом.
Императрица необычно кивнула головой, отвечая своим мыслям, тусклый отблеск короля золотистым лучиком ударил куда-то вверх, никто и не заметил этого, никто не увидел, как в последний раз поклонился Евпраксии сокольничий со своей башни, зато молодая женщина, и не видя, знала о поклоне, ее походка сразу стала легкой, будто летящей.
– Benedictus, qui venit in nomine Domini [13] , – пробормотал аббат Бодо, а Заубуш прошептал одно из самых заковыристых и грозных своих ругательств.
13
Блажен, кто идет во имя господне (лат.).
Сто тысяч свиней, их всех тут переловят из-за ослиного упрямства этой бабы!
А Евпраксия уже вошла в Соколиную башню. Не Евпраксия – Адельгейда, императрица. В заточении была простой женщиной. Все узники одинаковы. Их объединяет неволя. Звание здесь не имеет значения. Охранники привыкают к своему превосходству, охраняемых считают равно униженными, обреченными, им уже никогда не дано подняться! А если и может быть выход, то в единственном направлении: к смерти.
Кнехты по приказу императора сторожили в Башне Пьяного Кентавра его жену. Эти стражники, равнодушные ко всему на свете, кроме итальянского вина и жаренного на диком огне мяса, никогда не видели ее и привыкли к мысли, что там, в башне, заточена просто "жена Генриха", об императорском достоинстве Адельгейды вряд ли помнили. Поэтому можно себе представить, какой неожиданностью должно было быть для них появление Адельгейды, в торжественном одеянии, в короне, со всеми инсигниями императорскими!