Евреи и Евразия
Шрифт:
В первом случае весь вопрос представляет собою отрицательную тавтологию и, естественно, не может вызвать другого ответа, кроме отрицательного. Во втором же случае ответ может быть разный, ибо вполне возможно и даже тысячи раз случалось, что какой-нибудь еврей, хотя и будучи человеком вообще религиозным, перестает находить удовлетворение в догме и содержании еврейской религии и переходит в христианство. Ожидание г. Штейнбергом непременно отрицательного ответа на свой вопрос как раз и основывается на мнимой смысловой близости второй формы с первой. Но, как уже было сказано выше, мы считаем довод г. Штейнберга несостоятельным не только формально но в значительной степени и по существу: вся трагедия современного еврейства в наше время прежде всего в том и состоит, что, по крайней мере, поскольку дело идет как раз о тех слоях и кругах еврейства, в которых вращается и пишущий эти строки и, по всей вероятности, сам г. Штейнберг, самое выражение «верующий еврей» все более и более превращается в contradictio in adjecto и что возвращение такого еврея в лоно религии вообще становится возможным только как переход в христианство. Пишущему эти строки пришлось однажды слышать из уст одного христианского проповедника, что сейчас христианская проповедь евреям должна все более и более считаться с необходимостью свидетельствовать и толковать евреям уже не христианство, а их же собственных пророков. И уже задолго до г. Штейнберга люди из еврейской периферии выдумали тот довод в ответ на подобные упреки, который ему хотелось бы обратить в некоторую апологию периферийного еврея вообще: они тоже догадались вычитать из Библии и Пророков, что «мечта о справедливом устроении общественной жизни есть исконная идея еврейской культуры» — и уже больше Библию в руки не брали. Стремление вычитать раз и навсегда прямо из пророков заветы рабочего движения с тем, чтобы этим купить себе право больше уже ничего из пророков не читать, столь чудовищно распространено, что, каясь, зная, что г. Штейнберг, хотя и социалист, хорошо знает и высоко ценит Библию, я надеялся хоть у него не встретить этого «оправдания», но жестоко ошибся. Г. Штейнберг, оказывается, еще считает возможным религиозное обоснование рабочего движения именно в современной европейской его разновидности, явно и агрессивно безбожной и богоборческой. Всецело соглашаясь с замечанием его самого о том, что авторы обвинительного
Итак, важнейшая, существеннейшая и основоположная работа, предстоящая будущему передовому слою еврейского народа в России и единственно могущая оправдать и осмыслить самое существование еврейства как носителя и исповедника особой догматическо-религиозной индивидуации единобожески верующего человечества, работа, которая единственно может оправдать также значение и полезность всей остальной деятельности этого слоя на пользу родного народа, состоит в оформлении и уточнении религиозной догматики иудаизма, в создании концентрированной системы иудейской богословской и догматико-метафизической мысли, в новом, всеобъемлющем исследовании сокровищ боговдохновенной мысли пророков и учителей веры. Богатства древней еврейской религиозной литературы должны быть высвобождены из-под спуда многовековой схоластической трухи и ее тонких ядов скептицизма и бездушного рационализма, извлечены из отравленной миазмами духовно отъединенного гниения атмосферы «ешиботов» и вынесены на вольный воздух истинно философского освоения в свете и в категориях многостороннего и набожного любомудрия, сопрягающего благоговение перед свыше откровенною истиной с благодатным духом свободного исследования и сопоставления.
Выполнение столь гигантского задания, которое должно, несомненно, потребовать напряженного труда не одного поколения, не только принципиально доказало бы и обосновало бы достоинство и ценность иудаизма в качестве одной из вселенских вер: ведь острота положения проблемы еврейства состоит отнюдь не только в совершенно чудовищной позиции, занимаемой в наше время еврейством как исторической силой по отношению к другим религиям, а и в том, что совершенно независимо от того, в какой степени эта позиция дает еврейству средства духовной самообороны от иноверной стихии, поскольку последняя проявляет по отношению к еврейству агрессивно-обратительские намерения, — самому существованию еврейства как конкретного религиозно-национального целого грозит в наше время величайшая опасность. Опасность эта исходит, как мы усиливались доказать, отнюдь не от факторов внешних — скажем, от погромов, вечно предносящихся запуганной еврейской фантазии, а от катастрофического, всецелого самовзрыва, совершенно беспримерного по размерам и силе сейчас великой российской катастрофою, в которой, впрочем, как раз уже погибло немало и еврейских духовных ценностей. В этом смысле дело оформления догматического содержания еврейского вероучения, проникновения духом его своеобразной мистики, выделения и выдвижения из него тех неумирающих религиозных сокровищ, которые могут духовно поддержать и укрепить мятущийся дух современного человека против бурного разлива изуверского богоборчества и тонких соблазнов социально-смесительного уравнительства, — это дело есть нечто такое, от чего в первую голову зависит вопрос о том, быть или не быть впредь еврейству как некоему исторически сложившемуся и прошедшему через даль времен национально-религиозному субъекту. И надо неустанно напоминать, что раковая опухоль искажения и забвения собственной религиозной сущности и значения, со страшной разрушительной силой разъедающая духовное тело современного еврейства, в первую очередь грозит именно ему опасностью не устоять в борьбе и быть поглощенным мутными волнами приступа сатанинских воинств.
Конечно, именно этого и добивается сознательно огромная часть нашей идолопоклонствующей перед лжеутопиями периферии (не исключая даже, в известном смысле, утопистов земного восстановления Сиона, поскольку они вкладывают свой лжеидеал в рамки современных самоопределенческих течений, — что ясно для всякого наблюдателя той рекордной скорости, с которой именно «самоопределившиеся» национальности, потешившись игрушкой самостийности, спешат навстречу всеобщему смесительно-хаотическому обезличению) [14] , а поскольку в ней еще сохранились остатки уважения к тысячелетним святыням, она утешается старинным аргументом духовных банкротов и трусов «на миру и смерть красна»: ведь конец исторического еврейства совпадает с концом исторического бывания человечества вообще. Но не к этой малодушной и маловерной интеллигентской периферии обращена настоящая речь, и мы не только восстаем против столь чудовищного утешения, но и полагаем, что религиозно-мессианское призвание еврейства, если таковое еще волею Божьей не потеряло своего значения и смысла, может быть осуществлено только по отношению к религиозно-верующему человечеству и в этом смысле предполагает с необходимостью его существование. Воскрешение и оживление подлинными жизненными соками конкретно-догматического содержания религиозного иудейства должно, конечно, сказаться и во всех проявлениях еврейского культурного творчества вообще, как в более ограниченных, собственно-национальных формах «нижнего этажа», так и в тех элементах положительного культурного строительства, которыми выразится споспешествование восточноеврейского народа в созидании «верхнего», общегосударственного этажа. Но такое творчество, конечно, требует и предполагает полный, поистине революционный отказ от обветшалых форм культурного, исторического и политического мышления, от всех сделавшихся «второй натурой» ложных и вредных навыков, от слишком прочно укоренившихся в еврейских головах предвзятых оценок атомистического рационализма и вульгарно-позитивистского черного невежества. И если столь многие среди нас с болезненно обостренной мнительностью ко всему, что им представляется попыткой восстановления дореволюционного социально-политического уклада, так часто повторяют словечко о том, что к старому нет возврата, то надо хорошо помнить, что под напором революционных волн погибли не только старые формы общественного устроения и государственного властодержательства, но и очень многие формы и исходные пункты критики и отрицания старых начал, потерявшие значение, смысл и убеждающую силу.
14
См. ст. кн. Н.С. Трубецкого «Об истинном и ложном национализме». («Исход к Востоку», София, 1921.).
В частности, теряют на наших глазах свое былое обаяние, боевой задор, честность и идеальность своих конечных устремлений все старые радикально-социалистические идейке течения [15] . Приверженцы последних в эмиграции образуют маловлиятельные и ничтожные по численности группировки, используя последние остатки своего былого нравственного и политического престижа, остатки же соответствующих партий внутри России либо загнаны в подполье недреманным оком ГПУ, либо, по завету Ленина, бережно содержатся в тюрьмах, всеми забытые и никому ненужные, либо, наконец, в огромном своем большинстве, не устояв перед соблазном власти и не находя в своей утопической и смутной идеологии достаточно важных и существенных пунктов расхождения с коммунизмом после его головокружительной победы и последовавшей его оппортунистической эволюции, примыкают к победителям и уже вместе с ними проделывают тот процесс гниения и бесславного распада, который с большой быстротой и в нравственно-отвратительных формах проделывает на наших глазах господствующая партия [16] . Господствующая марксистская идеология, узкосектантская, ограниченная в сфере своего применения своими же собственными постулатами, беспомощная перед многообразием и стремительным движением живой жизни, упорно выпирающей из рамок всяких бездушно-монистических схем, держится исключительно устранением средствами физического насилия всех остальных идейных систем и учений, с которыми она сознает себя бессильной бороться духовным оружием. И не может быть сомнения, что падение коммунистического режима принесет такое окончательное изобличение и посрамление коммунистической утопии, что представляется совершенно невозможной способность ее привлечь к себе еще после этого такие духовные силы, которые оказались бы способны влить свежую кровь в ее ороговевшие, потрескавшиеся жилы. В этом смысле провиденциальный смысл всеобщей неудачи борьбы с силами социальной утопии средствами физического одоления в гражданской войне может быть усматриваем именно в том, что русской революционно-социалистической утопии суждено изжить себя всецело и до конца в результате своей внутренней, извне не возмущаемой, роковой диалектики, не оставив по себе в памяти никакого романтического ореола вроде того, который после сокрушении французской революции средствами, в общем, насильственными и внешними еще в течение более ста лет подогревал головы завсегдатаев парижских и женевских подпольно-анархических кабачков.
15
Московский «процесс» меньшевиков в феврале-марте 1931 г., в весьма неприглядной форме показавший трусость и душевную опустошенность подсудимых, есть, в сущности, coup de grace, нанесенный одной из старейших и крупнейших социалистических партий.
16
Не следует, конечно, недооценивать и сил сопротивляемости партии явлениям этого гниения и разложения, вытекающих из внешних условий ее зарождения и прихода к власти, ее многократно испытанной сплоченности общей ответственностью и круговой порукой, связывающей вождей и рядовых членов.
И вот поскольку нам, русским евреям, предстоит великий и тяжкий духовный подвиг выработки самостоятельной и оригинальной системы национально-религиозных воззрений, точно очерчивающей догматико-философское содержание иудаизма по отношению к иным религиям и способной осветить и осмыслить все уголки духовной жизни человека в наше столь богатое потрясениями время, перед нами расстилаются совсем новые, еще никем не исследованные пути. Напрасно обращаются наши взоры к старой экзегетической и талмудической литературе, созданной в эпохи, менее, чем наша, отмеченные необычайно бурным и повсеместным различием многообразнейших форм мирового зла и не знавшие столь тесного жизненного и идейного взаимодействия, не всегда обязательно враждебного, многообразных видов и способов откровения Божественной Сущности верующему человечеству. И уж менее всего тут помогут старые, выдохшиеся и обездушенные учения, столь долго и цепко державшие и еще доныне держащие в рабском плену болезненно-искаженный дух старого периферийного интеллигента. Кончился гипноз старых утопий над лучшими умами нашего времени, и нет уже у них перспектив увлечь за собою еще и в будущем лучшую, идеалистическую часть молодежи, и так обстоит дело, конечно, вовсе не только у нас одних. Обращаясь к своему непосредственному соседству, мы наблюдаем ту же картину на духовных верхах того народа, который и ныне, как и прежде, не только в смысле своей относительной численности и политического преобладания,
17
Здесь имеется в виду главным образом дореволюционный период деятельности этого выдающегося критика (первых томов «Силуэтов русских писателей»).
Обозревая в интересующих нас целях духовную жизнь современного Запада, в поисках философски значительных течений религиозной мысли, мы на мертвых полях окостеневшего немецкого, английского и американского протестантизма и узконетерпимого, самоуверенно-провинциального сектантства «национальных» церквей не находим нигде биения ключа воды живой, и ужас безвыходности из этого состояния духовной мертвечины уже в наше время осознается в некоторых передовых кругах Германии и Англии, и там наблюдается процесс нарастания внимания к религиозно-философским вопросам и, в частности, к православию в его коренных отличиях от римского католицизма. Католичество же, несмотря на заметное усиление морального авторитета римской церкви после утери ею последних остатков светской власти [18] и в результате деятельности ряда последних пап, все же не сумело ни в одной из стран своего господства, не исключая и Франции, вдохновить своим духом ни одного движения подлинно мирового религиозно-философского значения. Во Франции, где сравнительно не очень давно под прямым или опосредствованным влиянием духовного противления Революции с ее ужасами и насилиями существовала блестящая, исполненная творческого вдохновения и оригинальности католическая философия и публицистика, в которых блещут имена Ж. де Местра, Шатобриана, Ламене, Л. Вёйльо, где еще и сейчас или совсем недавно жили и творили замечательные и глубокомысленные католические писатели (Л. Блуа, Ж. Маритен), не создалась все же в этой области настоящая литературная школа мирового значения и влияния, и во французской католической традиции недаром отразились некоторые из наихудших черт западного духа: узкая нетерпимость к инакомыслящим, отсутствие истинно-идеалистического у стремления к познанию тайн Бога и мира в духе свободы и истины, органическая неспособность отмечать и ценить по достоинству выдающиеся явления в сферах соседних, некатолических культур (А. Массис), и отсюда органическое недоброжелательство к православию, иудаизму и исламу и склонность рассматривать их как объекты миссионерского воздействия со стороны единоспасающего католицизма — почти в том же смысле, как язычество.
18
Сенсационный конкордат с фашистским правительством и восстановление некоторого декоративного подобия папского государства (с почтовыми марками, радиостанцией, автомобилями и т. п.) еще Раз показывает цепкое упорство, с которым курия умеет достигать своих политических целей. Но символика этого акта слишком мелка и ложна, чтобы можно было приписывать ему усиление мировой позиции католицизма.
Итак, в поисках таких значительных явлений в мире религиозно-философской мысли, которые могли бы снабдить нас на первое время обязательного ученичества лучшими образцами методов богословского познания и истолкования мирового исторического процесса в категориях провиденциально-мистических, мы приходим к настоятельной необходимости знакомства и освоения русской религиозно-философской литературы. Но, конечно, наше отношение к исканиям русской религиозной мысли не может не быть чем-то более глубоким и тесным, чем, скажем, отношение европейца, хотя и более близкого православию по своей церковной вере, но именно, может быть, по этой причине отделенного высокой стеной предрассудков и невежеству от русско-евразийской области религиозно-культурного своеобразия. Сознание многочисленности областей культурного и житейски-бытового соприкосновения еврейства с православной стихией, обретение живого ощущения России как единственной нашей исторически данной земной родины, жажда отречения и исцеления от дурманящего гнета и плена утопически-безбожных доктрин приводит нас к необходимости пойти на выучку к православию, на более сознательное и темное, чем до сих пор, сближение с ним.
Надо остановиться подольше на произнесенном нами слове которое по объему своего многосмысленного значения, по новизне и необычности вытекающих из него культурно-бытовых ситуации, обильно заключенными в нем многообразными возможностями положительного творчества, в то же время таит в себе и срывы и опасности для обеих сторон, стоящих здесь в фокусе нашего внимания.
Будучи стеснены по необходимости слишком общим и программатическим характером нашего изложения и не претендуя на достаточную компетентность в области наличной summa theologiae обоих вероучений, мы вынуждены в попытке очертить ту конкретную общую область и почву, на которой возможно было бы сближение иудаизма с православием в духе свободы и добра, лишь ненамного расширить пределы, намеченные Л.П. Карсавиным в его замечательной по новизне и смелости статье, исполненной духа истинно христианской любви. Тут мы, прежде всего, следуя по стезям Л.П. Карсавина, должны отбросить, как нечто лживое и недостойное, всякое сентиментальное поползновение «смягчить принципиальное различие православия и еврейства и застилать их трагическое столкновение успокоительною идиллическою картинкою». Для искренно верующего, как православного, так и еврея, навеки останется чем— то до конца и в самом основном разделяющим их основной религиозно-эсхатологический подход к проблеме пребывания человека в этом мире, в котором так велика власть и засилье злого, сатанинского начала, в свете чаемого конечного искупления и разрешения трагедии вселенской истории в явлении Спасителя в конце дней века сего. Для еврейского религиозного сознания и мистического мирочувствования до конца и бесповоротно неприемлемо христианское, основное для всего мистико-символического строения Церкви, представление о совершившемся первом Пришествии еще в пределах земной истории человека, о явленной челочку милости и благодати богоприобщения и бессмертия не только в изначальном бытии адамовом до грехопадения и в заключительной катастрофе исхождения судеб вселенной в вечность, но и уже в некоем серединном пункте страдальческого пути земного человечества. Еврейская религиозная совесть не приемлет Воскресения земного образа Спасителя для этого мира, все еще исполненного неискупленного и неосмысленного зла, ей чужда мистика христианского первоучения о Церкви как о вещей невидимых упований, как об осязательно пребывающем в мире залоге конечного спасения, как о зримом символе невидимо осуществляющегося в глубине духа Царствия Божия. И основоположный для христианства догмат Боговоплощения, принесшего человечеству в некоей середине его земного странствия акт полноты слияния Божества со стихией человеческой, тем преодолевшей смерть воскресением, но в эмпирии еще подверженной страданиям и плотской смерти, также отвергается еврейством, как и учение о невидимо пребывающей среди грешного и страдающего человечества Благодати воскресшего и вознесшегося Спасителя и общении Св. Духа, как символе и знамении уже совершенного в вечности искупления.
Но расходясь во всем этом с православием глубинно и непримиримо, еврейство тем не менее направлено острием всех своих тысячелетних эсхатологических устремлений к чаемому конечному искуплению страждущего человечества и твари в конечном растворении и исхождении космоса в бесконечность Творца, в выходе из низшего состояния подверженности закону причинно-определенной и пространственно-временной ограниченности всего сущего в формах чувственного восприятия. И в этом, не случайно сходном с христианским, веровании о метакосмическом разрешений и смыслоявлении великой мистерии человеческого страдания и человеческой свободы заложены основания возможности обретения некоторых общих устремленностей эсхатологических упований в православии и еврействе, выходящего, далеко за пределы поверхностных и ни к чему не обязывающих параллелей при всем неизбежном расхождении их теургического символотворчества и их религиозно-эмпирических, ритуальных и, в дальнейших планах, культурных и житейски-бытовых доказательств.