Евреи и Евразия
Шрифт:
Вот эта-то чудесность никакими пророками не предвиденной метаморфозы привычного житейского и нравственного лика периферийного еврея, происшедшей с ним в революции и выходящей в своих характерных выражениях и сопутствующих явлениях, как мы только что упомянули, далеко за пределы естественной жадности после долгого вынужденного воздержания, побуждает нас не довольствоваться чисто внешними и причинными объяснениями, не оставаться в пределах чисто житейски-бытовых категорий. Мы попытаемся связать разрушительность того смерча, которым пронеслись адовы соблазны революции в нравственном сознании периферийного человека, с тем же искажением и искривлением основного культурно-религиозного стержня национального примитива, которым мы выше приписали живучесть и упорство других его псевдо-эсхатологических утопий. Здесь мы прежде всего должны отвести обычное со стороны коммунистов и большевизанов возражение, пускаемое в ход при всякой попытке заикнуться о началах религиозных, мистических и вообще выходящих за пределы, охватываемые точным, позитивным, рациональным знанием. Пора отказаться от старого, трухлявого идейного мусора открывателей старых вульгарно-материалистических Америк и перестать видеть в древнем как мир, имманентном человеку страстном стремлении прозревать истинную глубину и значение своего бытия в надмировых и вневременных началах как основной и присносущей Перво-реальности — проявление пустого и беспочвенного фантазерства. И надо научиться постигать яркость и непосредственность связи самых как будто бы земных и эмпирических явлений с областью нездешнего и потустороннего. Ведь всякого, кто имел случай наблюдать коммунистов за делом и кто не до конца утратил драгоценную способность и потребность прозревать за несущественной поверхностью вещей их более глубокие, скрытые от тупиц и пошляков смыслы; кто запомнил отчетливую, машинную торопливость движений, лихорадочный блеск глаз, нахмуренность мрачных, неестественно серьезных лиц; кому почудился при их виде блеск пламенных языков геенны огненной и запах адовой смолы и серы — для того не будет сомнения в том, что ревность коммунистического радения о сатане имеет какие-то самым реальным и всамделишным образом потусторонние, демонолатрические корни.
И вот обычный прием, которым еврейские некоммустические интеллигенты и заправилы выгораживают и, поелику возможно, обеляют своих виновных во всякого рода ужасах единоверцев — ссылка на то, что национальные и религиозные особенности тут ни при чем, что все это — плохие и ненастоящие евреи и что они действуют
Основным политическим феноменом, выкристаллизовавшимся в процессе революции, явилось установление государства на началах не только чисто светских в смысле современной конституционно-правовой теории европейской демократии, но и в том смысле, что из теоретического и идеального понятия государства окончательно и радикально, с беспощадностью и фанатической последовательностью выброшено было все то, что связывает в умах граждан реальность и ценность существования государства с реальностями и ценностями, выходящими за пределы чисто земной, ограниченной во времени и пространстве сферы. Ибо всякое государство, не исключая и тех, которые возникли еще на свежей людской памяти и в основу устройства которых легли «ультрасовременные» и «прогрессивные» начала, не может в условиях земного несовершенства не притязать (именно в силу своей иной раз даже без особенных жертв и усилий добытой суверенности) на конечную и непререкаемую святость своего авторитета. Конечно, в известной области неоспорима тенденция современного государственного права создать концепцию государства, целиком умещающуюся в пределах утилитарно-телеологических предпосылок справедливости и общего блага; тенденция эта восходит теми или иными путями к теориям общественного договора, созданным французскими просветителями; и английскими утилитаристами конца XVIII-го и начала XIX-го века. Не подлежит, однако, сомнению, что некоторые явления, как, например, наличность очень сложных и Острых гражданско-политических эмоций, связанных с абсолютным (даже вопреки международной справедливости и экономической выгоде) ценением святости и неприкосновенности государственной территории от вожделений соседей, — обличают с достаточной ясностью, что в то же время государство, будучи внешней и исторической оболочкой определенной во времени и пространстве культуро-личности, в своих отношениях и проявлениях выказывает интенсивное стремление выйти в известном смысле за пределы своей пространственной и временной ограниченности и проецировать некие твердые контуры своего реального политического бытия в обоих направлениях временной беспредельности. Государство не только проявляет несокрушимую даже величайшими неудачами и разочарованиями волю к самоувековечению и самоутверждению в грядущих веках человеческой истории даже ценою самых тяжелых материальных и человеческих жертв, и проявляет эту волю во всех актах и усилиях своей внешней и внутренней политики: оно и в ценении своего прошлого, в созерцании и возвеличивании туманного героического мифа о своем земном установлении и происхождении, в эсхатологических чаяниях своего грядущего мирового призвания упирается в область метаисторического и металогического. Что эту область совершенно проглядели творцы рационалистически-утилитарных теорий происхождения и назначения государства, можно объяснить тем, что при всей бурности событий, потрясавших человечество на грани XVIII-го и XIX-го столетий, такие вопросы, как территориальные границы и этнографический состав государств, в общем оставались вне области внимания и критики со стороны основных течений и стремлений тогдашней политической мысли (такие события, как раздел Польши, возникновение С.-А. Соед. Штатов и т. п. тоже больше расценивались с точки зрения борьбы различных социально-политических сил и устремлений). Только наше время, в котором социальная борьба сопровождается и осложняется чрезвычайным обострением отношений междугосударственных и междунациональных, обнаружило всю односторонность и недостаточность отвлеченно-рационалистических теорий для обоснования и защиты существования государства как своеобразной и неповторимой формы выявления некоторой, национальной или наднациональной, симфонической культуро-личности.
Здесь, в этой области ближайшего схождения и пересечения земного и потустороннего, временного и вечного, в которой кроется для государства и величайшая, губительнейшая опасность самопоклонения и самовозвеличения паче меры, опасность искажения правильной перспективы ценностей и срыва в пропасть, выпадает из рядов взыскующих, Царствия Божия и поклонения князю мира сего, — здесь источник извечного и неизбывного трагизма в отношениях человека к Богу и кесарю, трагизма, кровавый след которого стелется по всему страдальческому пути истории человечества от времен мифических и библейских и до наших дней.
Русский большевизм впервые на памяти людей произвел в масштабах поистине планетарных попытку самовыключения из этой непрерывно-трагической цепи истории, совершенно отбросив в официальной своей коммунистической теории всякие притязания на преемственность своей власти от какой бы то ни было предшественницы, которая могла бы связать его с мифическим преданием о заложении того государства, территории которого суждено было сделаться ареной и экспериментальной станцией его социально-революционного опыта. Большевизм впервые выбросил из логического построения своего социально-утопического замысла всякие намеки на мистические и иррациональные субстраты государства, как устарелый и зловредный предрассудок, стоящий на пути универсального осуществления социалистического общества, и открыто провозгласил государство орудием господства и торжества над всеми классами общества одного избранного, выбрав для себя в качестве такого господствующего класса на переходное время до полного осуществления уравнительной утопии класс рабоче-пролетарский. В этом смысле большевизм впервые обосновал существование и цель государства, покуда обладающего известной национально-культурной и территориальной индивидуальностью, на началах, сознательно устремленных к растворению и самоликвидации этого государства. С этой стороны самым, быть может, революционным и парадоксальным пунктом конституции советского государства является, конечно, пункт о праве выхода любой части советской федерации из ее состава, чем количественный объем государства становится a priori неопределенным и границы его — бесконечно емкими. То, что на самом деле попытка такого выхода была бы подавлена и жестоко наказана центральной властью, хотя бы и под предлогом пользы для «социально-прогрессивного» диктаторского класса — это только ярко иллюстрирует утопичность утилитарной концепции государства, не лишая в то же время территориально-политическую часть советской конституции значения поистине необозримого. Критика этой части должна была бы выходить далеко за пределы доводов против априорной неопределенности количественного состава государства как субъективно-правового деятеля и контрагента, на которые направлено внимание европейских исследователей советской конституции. Но именно от последних, конечно, менее всего можно ожидать важных выводов и прозрений в этой области; и только некая будущая, независимая от европейской юридическая наука, не помутненная мертвым осадком старых рационалистических предрассудков и произвольностей, сможет различить и тут, в безбрежно-утопическом максимализме коммунистического изуверства, в исступленном пафосе его идоложертвенного человекоистребления во имя химеры осуществления земного рая, — все те же вечные, неистребимые в сердцах и умах людей устремления к утверждению пространственно и временно ограниченной власти земной на началах иррациональных и потусторонних, пусть и искаженных в данном случае до неузнаваемости гримасой конвульсивного богоборчества.
Вот этот-то метафизический соблазн устроения общества на началах исключительно рациональных и грубо утилитарных, снятия с материальной плоти государства последних украшающих риз и низведения его на степень временной организации, осуществляющей в наличных условиях политической действительности определенное и выразимое в позитивных терминах задание — отозвался гулким, всезаполняющим эхом в опустошенной, лишенной всяких религиозных устоев и религиозно-нравственных установок дряблой и слепотствующей душе еврейского периферийного интеллигента. Вытравив упорной и планомерной работой нескольких поколений из своего сознания последние остатки принесенной в мир еврейским народом великой, основоположной для исторической динамики всякой культуры идеи о грозном и благодатном завете, данном человеку Богом, еврейская интеллигенция лишает этим свой же еврейский народ права на признавание этой своей исконной заслуги перед человечеством. Она обратила неистребимую в человеке духовную жажду поклонения и благоговения перед высшим Существом в постыдный порок автоидолатрии, самопоклонения и самообожания, подведения некоторого лжерелигиозного фундамента под голый факт плотского существования народа Израильского и бессознательного, инстинктивного оправдания самых некрасивых форм национальной нетерпимости и исключительности, уживающейся с самыми крайними формами социального и политического радикализма. Утеряв вместе со всеми другими богатствами религиозного опыта исторического еврейства способность постижения его мессианских судеб только в живой сыновней связи с Божеством, она низвела значение и ценность мирового явления еврейства в область ценностей, лишь в земном и ограниченном плане первейших и важнейших, но в плане высшем, sub specie aetemitatis, подчиненных и предпоследних, каковы власть, национальность, государство и его земное, утилитарное назначение. Так возникла, неизбежным и фатальным образом, как уже отмечалось выше, лживо-трагическая коллизия между признанием ценности государства, справедливости требования им усилий, тягот и подвигов со стороны своих членов для своей защиты и внешне-исторического проявления — и притязаниями со стороны обмирщенной и обесцвеченной, лишенной мессианского ореола, по существу схожей с шовинистическим самообожанием так называемых малых самоопределяющихся народов, современной идеи еврейства. От этой коллизии периферийный
Появление большевизма как раз в весьма напряженный момент истории человечества освободило еврейского интеллигента от трагической необходимости дать ясный и точный ответ на поставленные историей проблемы власти и отечества тем, что коммунизм самым радикальным образом отбросил в сторону самую идею отечества, власти и государства как культуро-личности и как ценности в земных, посюсторонних масштабах наивысшей. Таким образом большевизм сыграл на самых тонких и чувствительных струнах периферийного еврея, подверг приятной усыпляющей щекотке его дух, по самой сущности своей лжерелигиозной природы всемерно избегающий претерпения и постижения трагедии и трагического элемента в жизни. (Здесь нас не должен вводить в заблуждение бесспорный факт действительно трагически-бедственной в житейски-бытовом плане судьбы огромной массы еврейской интеллигенцией которая, однако, очень редко разрешалась в каких-нибудь истинно трагических и глубоких переживаниях и внутренних преодолениях, а больше проявлялась в жалобном нытье и утопической отчужденности по отношению к историческим судьбам и жизненной практике государства.) Именно поэтому подавляющая часть еврейской коммунистической и коммуноидной периферии, пребывая в духовном плену у лживой европейско-большевистской позитивной и науковедческой социологии, так до конца и осталась бесконечно чуждой идее великой русской революции как события в своих конечных онтологических корнях и по своей единственной в летописях исторического человечества катастрофичности не поддающегося истолкованию и объяснению в пределах и терминах каких бы то ни было конкретно-исторических причинно-следственных рядов. Она до сих пор не живет более или менее ясно сознаваемой внутренно и выявляемой наружно верой в вечность и несокрушимость призрачного марева коммунистической утопии; в ее скудном, сером сознании, не способном к коренным и глубоким различениям, столь характерным для истинной культурности, русская попытка осуществления утопии земного рая представляется чем-то таким, что при ином сочетании внешних социально-политических условий могло бы быть предпринято, и с гораздо лучшим успехом, в любой другой стране! С изуверской извращенностью мысли и ощущения реальности она ищет в фактах революции, самым явным и убедительным образом изобличающих ложность и лживость марксистских мудрствований, какой-то конечной их проверки и утверждения и обливает грязью и издевательствами тех, кто ставит перед собой проблему России, ее искательства и страстотерпчества, в конечном, неизбывном трагизме российского мессианского призвания, его неповторимо-своеобразных характерологических и эмпирико-исторических предпосылок и его предустановленной судьбоносности.
Политический лжеидеал государства, построенного исключительно на рациональных и утилитарных началах и устремлениях, является, однако, далеко не самым главным по силе притяжения лжерелигиозным соблазном, которым большевизм привлек к себе сердца и умы еврейской интеллигенции. Да и в самой большевистской концепции пролетарского государства принцип государственно-политический, в собственном смысле этого слова, целиком и без остатка намеренно принесен в жертву началам классово-социальным. В ней, наряду с полным непризнанием самодовлеющего значения за государством как носителем и внешне оформленной оболочкой определенного культурно-личностного содержания выдвигается на передний план общественно-политической мысли и делания задуманная в гигантских, вселенских чертах и проводимая с крайним напряжением административного, агитационного и устрашительного аппарата социальная утопия.
В сети этого утопического замысла оказался уловленным, за весьма малым числом исключений, как уже было говорено выше, весь наличный состав еврейской периферии, — в смысле если не практически-политической деятельности, то — теоретико-идеологических притяжений и симпатий. Позиция немногочисленных безусловных противников большевизма среди еврейской периферии может быть объяснима мотивами материального характера вроде потери конфискованного имущества, вынужденной эмиграции и т. п., вследствие чего эта позиция много проигрывает в своей нравственной ценности [8] (что, скажем мимоходом, верно также и для многих русских деятелей ультраправого, и конституционно-европействующего лагеря). Но было бы величайшей ошибкой мерить той же меркой повальное увлечение еврейской периферии экстремистскими утопиями, прилагать к нему что-нибудь вроде марксистского метода и объяснять его неблагоприятным экономическим положением бесправной и забитой при старом порядке массы. Коммунистические кормильцы и благодетели еврейского населения из евсекций любят подолгу, скучно и напыщенно ораторствовать на тему о воспоминаниях из недавнего прошлого, столь жестокого и несправедливого к этой забитой и нищей массе, доведенной именно сейчас, в результате «удавшейся» революции, до положения поистине кошмарного и непредставимого. Но все это делается больше по служебной обязанности и по привычке; в глубине же души, в каких-то остатках совести такой «строитель социализма» не может не быть до известной степени смущен тем обстоятельством, что, происходя сам в очень многих случаях (для еврейской части коммунистической массы позволительно будет сказать — в большинстве случаев) из среды отнюдь не пролетарской, он не может приложить столь фанатично им боготворимого марксистского метода к объяснению жизненного пути своего собственного и столь многих ему подобных. Явление фанатической преданности коммунистической утопии со стороны сыновей фабрикантов, банкиров и ростовщиков именно для нас, которым материалистическая доктрина не только религиозно-нравственно отвратна, но и теоретически предстает как нечто ложное и надуманное, и ценящих как раз реальность идеалистической стороны человеческой природы и характера, — именно для нас оно еще само по себе не заключало бы в себе невозможного или необъяснимого, представляясь неким запоздалым аналогом старого дворянства. Но в том-то и дело, что вся нравственная отвратительность описываемого явления заключена здесь вовсе не в сомнительности персонально-классового происхождения того или другого коммуниста, а в полной, кричащей несогласованности его утопических теорий с типично буржуазным личным образом жизни. Но внутри Советской России специфически еврейские явления этого рода тонут в море всероссийской свистопляски сов-буржуазного и нэпманского разгула; поэтому указываемое противоречие между догмой искренно исповедуемой лжерелигии и житейски-бытовым обликом ее адепта с гораздо большей частотой своего классического образа может быть наблюдаемо здесь, за границей, на учащейся еврейской молодежи как из Сов. России, так и в гораздо больших количествах из лимитрофных государств и на еврейских служащих, которыми забиты всяческие полпредства и торгпредства. Здесь — и притом отнюдь не только в совести самих обладателей марксистского «миросозерцания» в счастливом соединении с недурными карманными средствами — вхождение в разного рода комсомолы, межрабкомы и прочие т. п. организации вовсе не несовместимо с правом вести широкий «буржуазный» образ жизни. Что замечательнее всего, яркое, кричащее противоречие, здесь обнаруживаемое, отнюдь не расхолаживает их даже действительно бедняцкого и пролетарского происхождения и состояния товарищей, и мы наблюдаем здесь повсеместное проявление совершенно непонятной широкой терпимости, вопреки и принципам коммунизма, и практике обожаемой коммунистической власти внутри России. Здесь положительно можно видеть преодоление классической марксистской догматики с постулируемой ею непроходимой пропастью между классами и состояниями в результате отчужденности и антагонизма материальных интересов, на путях некоторого нового явления, которое, кажется, без особых натяжек может послужить неожиданной и курьезной иллюстрацией к устанавливаемому и выдвигаемому евразийством принципу идеократии. Конечно, в большей степени это явление, лишь на первый взгляд кажущееся странным, может быть введено в общие рамки снисходительного и более чем терпимого отношения к воинствующему коммунизму, проявляемого, например, здесь, на Западе, в кругах явно и беспримесно «буржуазных», от которого опять-таки, наверное, переворачиваются в гробу кости старого Маркса. Будучи совершенно необъяснимо с точки зрения ходячей теории марксизма и даже являясь для нее известного рода experimentum crucis, оно заключает в себе мало удивительного для наблюдателя; вооруженного широкими культурно-историческими обобщениями, выдвинутыми шпенглерианством и евразийством и ставящими и буржуазность и социализм внутрь одних и тех же скобок заполонившего весь Запад фаустовско-европейского, эпигонствующего мещанства.
8
Настоящие, надежные и стойкие противники коммунизма в среде еврейской интеллигенции, непримиримость которых основывается действительно на бескорыстных, принципиальных религиозно-нравственных или политических основаниях, встречаются почти исключительно среди ее наиболее высоко стоящих в умственном отношении представителей; как массовое явление они, даже при самых скромных количественных требованиях, могут быть сброшены со счетов.
Тем не менее явление исповедания одних и тех же воззрений, да еще в такой фанатически-исступленной форме, на сущность общественно-экономических и политических отношений со стороны людей, причисляющих себя к экономически весьма различным группам и классам общества, а также факт сравнительно весьма мирного и взаимно-снисходительного общественного сожительства главных идейных течений среди еврейской периферии, хотя принципиально очень сильно расходящихся; далее, неспособности всех их одинаково воспринимать катастрофическую трагичность переживаемой эпохи, глубину и широту ее сдвигов — все это только для поверхностного взгляда должно представляться чем-то положительным и достойным подражания со стороны других народов (подобные голоса приходится иногда слышать). На самом же деле оно свидетельствует о полном нравственном и умственном оскудении и опустошении еврейской души, об утрате ею способности к зрячему и решительному различению, о позорном рабстве ее у лживой и человеконенавистнической утопии, о полном отходе на самый задний план ее сознания важнейших религиозных и культурно-исторических проблем нашего страшного настоящего. Проявляющееся вовне национальное единство и спайка есть, может быть, вещь весьма почтенная и заслуживающая всяческой похвалы, но обнаруживающаяся в столь наивных и элементарных формах сила «голоса крови» слишком громко свидетельствует о том, что, несмотря на свой неистово-шумливый коммунистический, демократический или сионистский — смотря по обстоятельствам — фанатизм, бескрылая, дряблая душа периферийного еврея вследствие основного порока ее религиозной природы не способна ни на сильную любовь, ни на сильную, мужественную и зрячую ненависть. Ей не по плечу настоящее, героическое увлечение важною и значительной идеей, требующей от своих приверженцев не только великих усилий и преодолений, но и тяжелейшей, может быть, жертвы, мыслимой в жизни человека: отхода и отчуждения от близких, домашних и единокровных его во имя властно зовущего в сторону от них идеала, во исполнение одного из самых трагических заветов Библии (Матф. X, 35, 36).