Евреи и Евразия
Шрифт:
Для тех, кто склонен судить о политических вкусах и симпатиях еврейской низовой массы по выходцам из нашей периферии, этого до сих пор единственного, к сожалению, соединительного канала между глубиной нашего этнического массива и окружающим инородным и иноверным миром, покажется неожиданным, смелым и натянутым утверждение, что еврейской народной массе всегда было свойственно ценение мистической силы монархического начала и вера в представительство законного монарха за своих подданных (в частности — еврейских) перед престолом Предвечного [11] . Богатая восточная фантазия еврея изукрашивает пышными цветами легендарного домысла небесное происхождение царской власти и ее земные отправления и проявления (один из многих примеров: легенда о долголетии, которое приносит человеку вид лица царя и исчисление приобретаемых этим путем добавочных лет жизни). В частности, отдельные фигуры российских монархов (Петр, Екатерина, Александр I и Николай I) облекались чертами сверхчеловеческого могущества и близости к небу, достигшими апогея в личности последнего подлинного Белого Царя — Николая Павловича, которому народное представление приписывает дар чудесного укрощения природных стихий и даже восхождения в плотской оболочке на небо и трагическая смерть которого в разгаре неудачной войны потрясла наше народное чувство необычайно. Надо иметь в виду, что по отношению к Николаю I эти чувства восторженного удивления со стороны еврейской массы менее всего могут походить на пошленькую популярность в вульгарно-демократическом смысле: никакого особенного добра этот монарх евреям, кажется, не сделал, и на его совести лежало даже много несомненного зла, причиненного с его ведома или по его распоряжению.
11
Ограничиваемся простым констатированием факта, предоставляя в оценке его полную свободу индивидуальным воззрениям читателей.
Молниеносное
С высоты рационалистического высокомерия легко осмеивать наивно-лубочное проявления народного мистического и хилиастического чувства. Этим не набрасывается ни малейшей тени сомнения на тот факт, что на громовые раскаты всероссийской катастрофы еврейские народные массы сумели откликнуться из глубин своей религиозно— мистической напряженности такими струнами, которых, наверное, не найдется в убогом регистре оскудевшего периферийного духа. Самое замечательное и рационалистически положительно необъяснимое в отношении периферийного человека к потрясающему, эпохальному феномену русского катаклизма состоит не только в факте повального, некритического и изуверски-безоглядного увлечения его как раз самыми позорными, унизительными и нетворческими сторонами революции и даже не в принесении им в жертву, зла ради, самых насущных и кровных культурных и политических интересов еврейской массы в пользу всяких вульгарно-демократических и максималистски-утопических химер. Во много раз характернее для мелкой скудости и ущербленности периферийного духа, для отсутствия в нем чуткости и оценочной способности по отношению к истинно существенному смыслу переживаемых событий — его тупая невосприимчивость к подлинным, эсхатологическим глубинам трагедии общерусской и входящей в ее состав трагедии русского еврейства, его несокрушимая убежденность в том, что, несмотря на все, в мире все обстоит благополучно, ничего особенно ужасного не произошло, да и не могло произойти, раз все человечество идет по пути прогресса навстречу светлой будущности, оставаясь неизменно в рамке законов и прогнозов, принесенных в мир Марксом или Лениным, Милюковым или Жаботинским — смотря по лично-партийным симпатиям данного лица. В этой пошло-оптимистической потуге втиснуть в трухлявые колодки обветшавших позитивистских догматов и обоснований всю многообразную сложность русской катастрофы, в какой-то последней, апокалиптической глубине своего ужаса и позора выходящей за пределы земных планов, за границы возможности предвидения и объяснения средствами науки века сего; в этой конечной и неизлечимой глухоте к тому, что есть истинно трагического в проблематике революции — с конечной и непререкаемой убедительностью явлена ложность, лживость и наигранность еврейского тривиально-напыщенного революционного пафоса, давнишний окончательный отход последних пламенных языков благодати из упраздненного храма, обреченного на мерзость запустения. Нигде так ясно, с такой последней, исчерпывающей отчетливостью, как на исторических судьбах периферийно-еврейской сущности с ее имманентным трагикомизмом, дух нашего времени не иллюстрировал полного сходства, в корневых глубинах, обоих на поверхности социальной жизни как будто столь яростно борствующих друг с другом лжеидеальных полярностей нашего времени — буржуазной и социалистической. Нигде так безусловно не выданы головою и онтологическое их тождество в глубинах общеевропейского ненасытно-притязательного мещанства и существенная реакционность социалистической утопии. На мертвое, вечнокомическое, бездушное, восковое чучело периферийного еврея, этого призванного пересмешника, вечного последыша и лжеапостола серединно-мещанского благополучия, пора нацепить ярлык с надписанным на нем вещим постижением Н.А. Бердяева: «Дух революции враждебен революции духа».
Занимая по видимости место «правящего слоя» восточноеврейского народа, выступая его именем и говоря от его лица, наша периферия в смысле почтенного, реального творчества, в истоках своих всегда покоящегося на истинных религиозных и культурных чаяниях и исканиях народа, создала до настоящего времени до смешного мало существенных, непреходящих ценностей. И если старый русский дворянско-чиновный и разночинный слой (да простятся нам наши частые сравнения с аналогичным, хотя бы по внешним чертам своей основной схемы, явлением из ближайшей в политико-географическом и бытовом отношении среды, при которых, конечно, не упускаются из виду ни качественные, ни количественные различия), — если русская интеллигенция, не избегшая, в конце концов, тяжкой исторической кары за отход от основных русел осуществления мирового предназначения ее народа, имеет все же в прошлом и такой огромный творческий актив, как создание многих сторон богатой культуры мирового значения, в огромной части своих достижений национальной и самобытной, то у еврейской интеллигенции нет этой заслуги даже в количественно подобающим образом уменьшенной пропорции. Она не сумела отлить в адекватные формы национальной культуры проявления еврейской религиозной и житейской самобытности даже в скромных пропорциях «низшего этажа», употребляя еще раз терминологию кн. Н.С. Трубецкого, вполне естественных для реальных условий бытия народа, в политико-географическом и бытовом отношении связанного с обширным и многонародным государственным целым, культурные центры которого неизбежно притягивают лучшие элементы из состава государственной периферии к строительству культурного «верхнего этажа» общеимперского (общесоюзного) значения и ценности.
Злое марево сионистских, социалистических и уравнительно-смесительных утопий, до сих пор, через целый ряд поколений, морочащее близорукие глаза нашей периферии, — застило из поля духовного ее зрения более практические и настоятельные, но менее эффективные задачи. Наиболее ярко сказывается эта полная заброшенность еврейской духовной нивы в области учета и увековечения ее Религиозно-мистических проявлений и народно-исторических переживаний последних веков. Огромная область высокоинтересных, не с одной только специфически еврейской точки зрения, религиозно-мистических, мессианических и сектантских движений с их необозримой богословской, философской, нравоучительной, обличительной и полемической литературой, далеко превосходящей по напряженности живой и пытливой мысли вызубренные вдоль и поперек фолианты старой талмудической схоластики, — остается доныне не систематизированной и не изученной. Редчайшие книги и рукописи, переходившие из рода в род, дойдя до современного начетчика популярно-марксистских брошюр, выбрасываются на свалочное место или, в лучшем случае, истлевают на книжных кладбищах старых синагог. Множество произведений народной словесности; легенд и сказаний, связанных с личностями царей и чудотворцев, столпников и мучеников, мудрецов и основателей религиозных движений, сказки и притчи практически-нравоучительного и исторического характера остаются не записанными и с явственной быстротой исчезают из памяти народных поколений; до сих пор они использованы письменной литературой в размерах весьма незначительных и в обработке, едва ли отвечающей их этической и эстетической ценности.
Не лучше обстоит дело и с собиранием и записыванием произведений народного песенного творчества на разговорно-еврейском наречии, еще доныне не иссякшего и выражающегося в большом количестве бытовых, обрядовых и исторических песен и стихов духовного содержания, в числе которых есть вещи большой поэтической ценности с весьма оригинальным и характерным мелодическим сопровождением. Приходит во все более безнадежный упадок и многовековое еврейское богослужебно-хоровое пение, вымирают последние его знатоки и энтузиасты, старые патриархальные конторы, зачастую по памяти, без элементарного знания нот и контрапункта, разучивавшие со своими певчими длинные, сложнейшие хоралы, среди которых не редкость встретить и такие, которые восходят еще ко временам существования иерусалимского храма.
Остаются также никем не собранными и не исследованными многочисленные, часто очень своеобразные и древние нормы еврейского обычного и религиозного права в его обширных применениях в области гражданского, коммерческого, семейного и наследственного обихода, с которыми так или иначе считалось старое патриархально-автократическое государство, но всячески ограничиваемые и искореняемые центральными и местными властями нынешних демократическо-унификаторских государств — наследников территории «черты оседлости». Еврейская беллетристическая литература, поскольку она написана на языке разговорно-еврейском (т. н. жаргоне), а не библейском, доступном среди более широких народных масс лишь немногим благочестивым книжникам, которых литература такого рода как раз менее всего может интересовать, — эта литература в своей доныне наиболее читаемой и «легкой» части не выходит за пределы сыскного или бульварно-исторического романа со сгущением всяких ужасов и авантюрных невероятий и с развязками в виде чудесного появления героического спасителя-принца. Следующее, более свежее по времени написания и более значительное по своей внутренней ценности наслоение еврейской беллетристики включает в себя ряд бытописателей и юмористов действительно талантливых, но проявивших себя почти исключительно в области мелкой повести или рассказа; попытки же проявления себя в более крупных литературных формах кончались неизменно неудачей, равно как и попытки создания настоящей драмы, выходящей за пределы сентиментальной слезливости и душераздирающих эффектов. Полное отсутствие основного литературного пласта, у всех народов характеризуемого наличием крупных классических форм и устойчивого литературного языка,
Скудна количественно и убога и бесцветна качественно духовная производительность того зримого авангарда еврейского народа, к которому по аналогии хотелось бы приложить почетное, но ответственное звание правящего слоя. Пребывая в состоянии глубокого и сплошного религиозно-культурного маразма, не сумев создать или хотя бы примкнуть ни к какой настоящей, реальной духовной традиции, оставаясь внешне в состоянии нездорового, наркотического возбуждения, питаемого ядом призрачных утопий, а внутренно, на самом деле, давно успокоившись на дешевых лаврах вульгарного свободомыслия и глубоко мещанского во всех своих разновидностях материалистического псевдореализма, еврейская интеллигенция не создала никаких истинных культурных ценностей на потребу своей родной религиозно-национальной среды. Проявляя себя в сфере общегосударственной культуры на местах, довольно редко выходящих за пределы второстепенности, как очень верно заметил Л.П. Карсавин [12] , она далеко не осуществила всей полноты даже тех, может быть, скромных, но не так уже незначительных возможностей, которые ей предоставляла наличная сумма народного творчества. Увлекшись призрачными утопиями, вся онтологическая беспочвенность которых вместе со всей глубиной скрытого в них злобного человекоотрицания и человеконенавистничества только сейчас, a posteriori, открылась современникам, — она со всей интенсивностью своего лжерелигиозного исступления влила все трупные яды своего духовного умирания в трещины общерусского культурно-государственного организма, не затратив, впрочем, и на это малопочтенное дело никаких особенно выдающихся духовных усилий, так как истоки этих трещин восходят ко временам, далеко отстоящим от массового влития элементов еврейско-периферийной стихии в русское общественное движение. Слишком опрометчиво, легкомысленно и самозванно заявляя с единодушием и сплоченностью, достойной лучших дел, о тесном совпадении культурно-национальных интересов еврейского народа в России с делом всеобщего смесительно-хаотического уравнительства, грубой материализации общественных идеалов и апостериорного фактопоклонства и хамославства, она создала в умах огромной части русской интеллигенции по сю и по ту сторону рубежа, раньше непричастной греху вульгарно-расового антисемитизма, слишком устойчивые ассоциации, связывающие представление об основной массе нашего народа и его религиозно-исторических идеалах и чаяниях с изуверской проповедью безбожия и озверения. В своей азартной идейно-политической игре наша периферия без оглядки и раздумья бросила миллионные массы восточноеврейского народа на произвол разгулявшейся революционной стихии, всколыхнувшей всю кровавую муть и тину со дна социальной преисподней, и заставила его расплатиться за ее грехи стотысячными кровавыми гекатомбами. Сейчас же она занята — внутри России — социалистическим строительством, смакованием победы над силами проклятого старого строя, мечтаниями вслух о помощи со стороны капиталистических американских дядюшек терроризированным, обнищалым и разочарованным массам и, под шумок, сниманием жирных пенок для себя лично из котла предположительно совсем сварившейся революции. За границей же, на шумных перекрестках и торжищах европейской «реалистической» дипломатии и журналистики, она фарисейски бьет себя в грудь и раздирает на себе одежды под яростные выкрики и обвинения по адресу и самостийных батек и атаманов, и белых генералов, и красных комиссаров, и самоопределившихся правительств, и фашистских режимов, словом — всего и всех, кроме себя самой, своей самоуверенной и самозваной непогрешимости. Народ же, без руководительства и указания путей истинных, бредет, размыкивая свою вековечную тоску по Богу и правде, среди Сцилл и Харибд взбаламученного восточного моря, предоставленный самому себе, своему собственному житейскому и политическому инстинкту и опыту, оплаченному ценой вековых страданий.
12
Эта черта еврейского духа последних столетий — неспособность его достичь самых высоких и уединенных вершин человеческого творчества — выдвинута была около четверти века тому назад, хотя и с других исходных точек зрения, в самой искренней, глубокой и исполненной трагизма критике еврейских метафизических и культурных начал, данной в европейской литературе со времен Шопенгауэра, Вагнера и Х.С. Чемберлена. Мы разумеем главу, посвященную еврейству как культурному и религиозно-умозрительному типу, как особой «психологической конституции», вставленную гениальным, безвременно погибшим О. Вейнингером (австрийским евреем по происхождению) в его знаменитую книгу «Geschlecht und Charakter». Его убийственная характеристика того культурного типа, который в транскрипции на условия современного переживающего острый, но творческий кризис русского Востока достаточно адекватно определи как периферийный еврей, — доныне, в сущности, осталась неопровергнутой, и его еврейско-интеллигентские критики довольств; только повторением на все лады обвинения в псевдонаучности.
Вейнингер не чужд был известной тяги в сторону новых оценок и постижений, явленных уже в его время с Востока усталой и духовно пресыщенной Европе; он высоко ценил пророчески-обличительный пафос Толстого и Достоевского. По некоторым замечаниям в его книгах можно полагать, что в наше время он метафизическим созерцанием мировой трагедии современной России из глубин профетического и мистического духа русской религиозной философии восполнил бы недочеты в своих философски и эстетически значительных построениях, естественных для эпигона века скептического рационализма, хотя и значительно приблизившегося к преодолению этого последнего.
Произведенная нами попытка очертить, хотя бы неполно и несовершенно и ограничиваясь темами чисто культурно-светского характера, те области положительного национального творчества, которые простирались перед еврейской интеллигенцией и которые доныне остались втуне лежащей, невспаханной целиной, оставила в стороне одно огромнейшее поле духовной деятельности, богатейшее скрытыми возможностями, которое сторицей вознаградило бы за потраченные усилия результатами основополагающей важности. Всю важность этого поля деятельности для насущнейших интересов религиозного еврейства мы сможем оценить только тогда, когда постараемся сначала вдуматься в основную, религиозно-эсхатологическую сущность тысячелетнего еврейско-христианского спора; именно это рассмотрение есть тот царский путь, который скорее и вернее всего введет нас in medias res еврейской проблемы, ибо пора наконец понять, что проблема эта коренится в области религиозной и что все потуги материалистического безверия дедуцировать ее рационалистически из отношений политических, бытовых, экономических, правовых и т. п. в свете великой катастрофы нашего времени потеряли смысл и значение, в чем и заключается главным образом влияние этой катастрофы на последующее развитие и оценку еврейской проблемы.
То обстоятельство, что мы выступаем с нашим опытом перед русской культурной средой, освобождает нас от необходимости обосновать законность этого кажущегося сужения всей нашей сложной и многоаспектной проблемы до размеров ее религиозно-догматической стороны. Русская религиозно-философская мысль, поскольку она неоднократно и по разным поводам ставила перед собой еврейский вопрос, менее всего повинна в том вульгаризованном и опошленном толковании его с точки зрения племенной и расовой борьбы или материально-экономической конкуренции, к которому так упорно возвращается упадочная и религиозно охолощенная мысль Запада и в котором, наряду со многими другими явлениями, убедительно вскрываемыми и разоблачаемыми славянофильской и евразийской критикой, столь рельефно и красочно сказались изначально шовинистская и насильническая природа европейской гордыни, европейского соблазна о внебожеском и, в конечном счете, безбожном и противобожеском земном могуществе. Поскольку еврейский вопрос вставал перед религиозным сознанием, мистическим чувством и нравственной совестью русских религиозных мыслителей, философов и публицистов — и это верно не только для несомненных и ярко выраженных «филосемитов», как Вл. Соловьев, Н.А. Бердяев, П.Б. Струве, Н.С. Лесков, М.Н. Катков, но и для таких не менее общепризнанных «антисемитов», как Ф.М. Достоевский, В.В. Розанов, митр. Антоний (Храповицкий), даже, в конечном счете, «нововременцы» А.С. Суворин и М.О. Меньшиков [13] , — коренные истоки этой проблемы высшего осмысления и приятия того факта, что среди массы нерусских народностей православной и христоносной России живет несколько миллионов душ потомков того самого народа древности, среди которого в своем земном существовании жил и учил Христос, но который в основной своей массе не принял и осудил Его учение и доныне продолжает со страстью и яростью отрицать правду христианства.
13
В нашем перечне не может не броситься в глаза отсутствие имени Л.Н. Толстого. При всей подчеркнутости толстовского «филосемитизма» его отношение к еврейской проблеме не выходит из пределов традиционных форм безоговорочной аналогии и покровительства евреям свойственных всем формам русско-интеллигентского оппозиционерства во всех его либеральных, радикальных, социалистических и анархических разновидностях. Истинная трагичность и острота еврейского вопроса для Толстого тонула без остатка в мертвой трясине его рассудочного, головного и, в последних планах своих, глубоко мещанского, утилитарного христианства.