Евреи в тайге
Шрифт:
— Но поговорки надо понимать! — не без раздражения отозвался агроном. — Эта поговорка значит, что молодое еврейство идет здесь на тяжелый труд, на отчаянную борьбу с природой, на испытания, на лишения, на настоящие мучения. Но оно хочет, чтобы все это было с целью. «Мучиться» — значит теперь в Биробиджане нищенствовать над иглой, шилом, помазком… Не хотят этого новые молодые евреи, и кончено. Желаете факты?
— Вы знаете, что в Биробиджане открылось несколько еврейских производственных артелей. Вот открылся, например, кузнечно-обозный завод, открылась мебельная фабрика, чемоданная фабрика. В Биракане организовалась крупная артель по обжигу извести. Есть среди прочих также артель портных и артель чулочников — старые еврейские профессии, опора местечка. Так вот, в колхозах и совхозах, т. е. за трактором, за плугом, с топором, с лопатой работают несколько тысяч человек; в артелях тяжелого труда — несколько сот. Людей нехватает! А артель портных и артель чулочников насчитывает, знаете, сколько?
— Ну?!
— По пять человек каждая! Не идут туда евреи! Почему? Можете сказать? Не можете сказать…
Навстречу показалась в облаке пыли таратайка.
Щуплый еврей в кепке, нахлобученной на самый нос, лениво подгонял каурую кобылку, а с таратайки доносились визг, хохот, крики: она была до отказу набита молодыми парнями. Сидеть им было неудобно — в воздух то-и-дело взлетали ноги в сапогах, — но все были веселы. Поравнявшись с таратайкой, мы с агрономом оба с удивлением заметили, что пассажиры были не парни, а девчата, к тому же явно еврейские девчата.
— Да это бабы! — со смехом воскликнул я.
Но с таратайки мне крикнула какая-то краснощекая девица в гимнастерке и фуражке:
— Нынче баб нет! Нынче бабы сваи забивают!
— Знаете, кто это? — спросил агроном. — Курсистки! Девушки, которые учатся на курсах. А на каких курсах, знаете? На плотничьих курсах. Они обтесывают кедры и складывают дома, в которых строится новая еврейская жизнь. Почему они не идут в чулочницы? Можете сказать?
— В тайге на пасеке, вы видели, живет одинокая девушка из Умани. Она и старик — сторож. К ней на пасеку медведи лезут, как к себе домой. А она ничего, живет. Она — пчеловод. Когда это еврейские девушки привыкли жить в одиночку в тайге, как в скиту? Почему она не пошла в чулочную артель? А? Можете сказать?
Он по обыкновению сам себе за меня и ответил: «не можете сказать».
Он был прав. Что мог бы я сказать? Какими простыми словами объяснить все эти дела, которые видишь в Биробиджане? Что сделалось с евреями? Кто сделал это с ними?
Они лежали в пыли и прахе, ничтожные социально и ничтожные физически. И вот пришла година ломки и крушений, и их жизнь поломалась и крушилась; пришло дыхание огня и спалило их; пришел вихрь и кружил их.
Революция пришла. Она сказала им:
— Идите, трудитесь и живите!
И вот они встали. Они выпрямили спины и покинули гноища отцов. Они трудятся и живут. Они стали новыми людьми.
Танцы
Я приехал в Бирефельд на несколько часов, а вышло так, что пришлось заночевать. Знакомый тракторист повел меня на ночлег к своим землякам, переселенцам из Полтавской губернии. Хозяева были гостеприимны, но устроиться было пока невозможно: в доме занимался кружок молодежи — фельдшерица давала урок гигиены. Я решил пройтись немного по селу, зайти к доктору. Вернулся через час. Во дворе, у ворот встретил хозяйку.
— Не везет вам! — сказала она. — Опять спать нельзя. Урок кончился, но сегодня наш молодняк загулял.
Из дома доносилась гармонь. Я вошел. Было тесно и душно, баянист захлебывался и заливался, закатив глаза, и грохотали сапоги об пол. Это танцовала аудитория фельдшерицы. Играл в углу долговязый парень в ухатой меховой шапке. Ухи были приспущены, шапка заломлена набекрень. У парня была цыгарка в уголке рта. Лицо было у него добродушное; оно взволнованно застыло, а глаза были неподвижно устремлены вперед.
Какие видения носились перед ними, покуда пальцы ловко перебирали клавиши?
Убогое детство в местечке? Родители, замученные нищетой? Юность, окровавленная погромами? Гражданская война — грохочущий предвестник другой жизни? Или непостижимое и загадочное будущее в тайге, среди сопок Хингана?
Где-то я видел гармониста с такими глазами…
Это был солдат, самарский мужик. Немцы взяли его в плен. Он бежал от немцев в Бельгию и через фронт пробрался во Францию. Мы вместе возвращались во время войны в Россию. Нас было четыреста солдат. Мы носились двадцать пять суток по морям. В Ледовитом океане мы попали в белые ночи и проводили почти круглые сутки на палубе. Самарец играл на гармонии, а мы плясали. Нас трепали жестокие бури, мы голодали и проигрывали друг другу в карты еду, вино и табак и не знали, доплывем ли до земли, или нас потопит немецкая подводная лодка. Но люди плясали, громко топая каблуками, и не думали. Один только самарец сидел на снарядном ящике с неподвижными глазами. Пальцы ловко перебирали клавиши гармошки, а на лице застыло выражение добродушия, неподвижные глаза смотрели куда-то далеко. Они точно вобрали в себя всю тревогу за родной далекий дом, за нас, за войну, за весь ужас жизни. Никто не догадывался об этой его тревоге, потому что лицо было тоже вот так смело и добродушно, а руки делали свое дело: они играли.
Парень в меховой шапке напряженно играл старый вальс. Рядом с ним сидел паренек помоложе — белокурый курносый казак. Он ловко выстукивал двумя деревянными ложками по колену мелодию, которую еврей играл на гармонии, и подпевал себе вполголоса:
Зачем же ты топчешь ногами Невинную душу мою? Да будь же ты проклят богами За злую измену твою!..Плясали, кто как умел. Здоровенный увалень, тракторист-еврей с Украины, ввалился в болотных сапогах. Он вышел на середину комнаты и грузно остановился. Утвердившись на левой ноге, он выждал такт и стал пристукивать правой. Он делал это, чуть-чуть приседая, подпевая и прищелкивая пальцами. Ни для мелодии вальса, ни для темпа это все не годилось, но парень был доволен, и остальные были довольны. Все кричали: «Браво, Меер!»
Когда Меер отошел в сторону, обливаясь потом, появился другой тракторист. Мы с ним провели только что трое суток в пути. На тракторе он не имел человеческого образа: сапоги были в грязи выше колен, рабочий балахон был пропитан нефтью и смазочным маслом, лицо было совершенно черное, как уголь, руки были по локоть в грязи.
Я его не узнал.
Он явился на танцульку тщательно умытый и выбритый, в белом воротнике, в галстуке, в новом костюме. Желтые ботинки тоже сверкали новизной. Он жеманно подхватил какую-то девицу и стал кружить ее в вальсе.
— Такой аккуратный парень, а между прочим жена его спокинула! — сказал мне еврей, сидевший рядом со мной.
— Почему?
— А кто их знает? Тут целое происшествие…
Это была история, какие часто случаются в новых странах. Тракторист познакомился с красивой переселенкой из Умани. Женщин здесь мало. Тракторист женился на третий день. Но на шестой день ее отбил другой тракторист. Чем он был лучше первого, неизвестно. Но он был осторожней: чтоб избежать дальнейших увлечений молодой особы трактористами, он увез ее из Биробиджана.