Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Либих пустил очередь из автомата и бросился вперед. Туда, где шаги, где неизвестность. И он увидел этих людей! Двое протягивали руки, чтобы поднять третьего, который беспомощно, как ребенок, сидел на земле. Еще несколько человек стояло поодаль, но никто не обратил на Либиха внимания. Гауптман прицелился и ударил из автомата по тем двоим, что поднимали сидящего. Они исчезли. Упали на землю, живые или мертвые — неизвестно. Попадали и остальные. Либих тоже упал. Лишь теперь он спохватился, что рядом нет ни фельдфебеля, ни солдат.
— Фельдфебель, солдаты!— заорал гауптман.— Сюда! Стрелять! Стрелять!..
Он ударил
Выстрелы затихли. Снова вокруг залегла тишина, она наполнила душу Либиха страхом. Он переполз на другое место. Финк чуть не налетел на гауптмана.
— Осторожнее,— зашипел Либих.— Что там?
— Там...— Голос у фельдфебеля срывался.— Там лежит один. И кажется, мертвый...
РАНЕНЫЕ НЕ СТОНУТ
Где-то позади ширился слух о неуловимых партизанах, которые стали хозяевами дюн.
Им снова надо было спрятаться в безлюдье песков, уйти от погони. Она отстала, но может вынырнуть из-за любого холма.
Они шли в том же порядке, что и раньше. Впереди — командир, за ним самые выносливые — Юджин и Клифтон. Дальше пан Дулькевич и Сливка; француз и Гейнц, поддерживая итальянца под руки, замыкали цепь. Якоба среди партизан не было. Он погиб в ту ночь, стараясь вернуть к жизни Пиппо Бенедетти. Упал вместе со своим командиром. Только у Михаила хватило сил подняться на ноги, а голландцу пуля попала прямо в сердце. Он спал теперь где-то под мокрым небом на мокрой голландской земле,— партизаны не смогли даже похоронить его.
Михаил шагал впереди, накинув на плечи кожаный плащ. Полы его расходились, и были видны белые бинты на груди. Автоматная очередь, скосив Якоба, пробила Михаилу руки, и Скиба попросил прибинтовать их к груди.
Когда кто-нибудь подбегал, чтобы поддержать Михаила при спуске с дюны, командир отстранял помощь движением плеча:
— Помогите лучше Пиппо и Риго.
Однако француза пуля обожгла в каком-то деликатном месте, он не признавался, что ранен, и делал вид, будто ему совсем не больно. Он только перестал разговаривать с Дулькевичем.
Для пререканий не было ни времени, ни сил. Слишком измучили всех та страшная ночь, мокрые и тяжелые пески.
Вокруг летела косыми струями вода. Ее было так много, что казалось, это слезы миллионов людей, пролитые за время войны, падают с неба.
Далеко на юге в реве орудий и стоне земли захлебывалась в это время кровью английских парашютистов одна из величайших авантюр войны, план фельдмаршала Монтгомери,— прорваться через Ваал и Маас, перейти Рейн и Шельду и ударить на немцев через Рур.
Где-то шла подготовка к зимнему «стоянию» на волнистой линии Западного фронта. Генералы и офицеры искали квартиры поуютнее, солдаты запасались теплым бельем.
А у партизан были свои планы, которые не предусматривали ни отдыхов, ни зимнего затишья, ни подтягивания резервов.
Шли на север все через те же дюны, через тополевые рощи и жиденькие сосновые боры. Шли усталые, но бодрые, и пан Дулькевич снова рассевал на мокром песке чужбины звонкие зернышки польских песенок.
Ночь эта — наша,
Ничего у нас нет, кроме ночи.
Тихая ночь
Наклонилась над нами, как мать.
Ночь эта — наша.
И забудем, забудем о прочем.
Что нам
Если солнце заходит опять,
Если мир для того и родился,
Чтоб нам ночь эту дать?..
Партизаны слушали песенки пана Дулькевича о том, что никогда не вернутся молодость и любовь, и считали, что сами они тоже никогда не вернутся туда, откуда пришли. А вот вернулись — и снова в Германии, снова в немецких прирейнских лесах.
Леса эти были для них календарем. Летом они зеленели буйной листвой. Ранней осенью тешили глаз желтыми холодными пожарами. Потом мокрые ветры оборвали листву с деревьев, проливные дожди ополоснули кору, и леса притихли— черные, печальные, как залитые водой пожарища. В середине ноября, после долгих безостановочных дождей, выпал снег. Теперь леса днем были белыми, а ночью под призрачным сиянием месяца играли синими и зелеными отсветами.
И среди этих снегов шли люди.
Шли, прячась, обходя маленькие заснеженные городки с горбатыми уличками, поселки со сказочными узорами деревянных островерхих домиков. Шли по шоссе и читали на дрожащих под холодным ветром фанерных щитах: «Пст! Враг подслушивает!», «Победа или Сибирь», «Радуйтесь войне — мир будет ужасным! »
Шли через железнодорожные линии, оставляя позади себя взорванные мосты.
Каждый час — днем и ночью — чудился им запах пороха. Они забыли слово «отдых». Лица у них были худые и измученные, но веселые.
Германия заметно сдавала. «Генерал Унру»[45]метался по стране, выскребал последние человеческие резервы — шестидесятипятилетних инвалидов и четырнадцатилетних мальчиков — и бросал их на восток, чтобы заткнуть гигантские прорывы в линии фронта, пробитые Советской Армией. Газеты пробовали утешать: «Войска наши отступили спокойно и в порядке, а враг поспешно занял новые позиции». Наполеон был первым военачальником, который поставил себе на службу прессу. Когда остатки его армии тонули в Березине, газеты извещали: «Здоровье его императорского величества— прекрасное». Гитлер каждую неделю выступал по радио и под серебряные звуки фанфар гавкал в микрофон, что чувствует себя прекрасно и здоровье его не пошатнули ни взрыв бомбы, подложенной полковником Штауффенбергом, ни наступление русских на востоке, ни бомбардировки немецких городов англо-американскими самолетами, ни «спокойное» отступление фашистских армий. Пусть идут на смерть тюрингские хлеборобы тем же медленным и тяжелым шагом, каким всю жизнь ходили за плугом. Пусть гибнут прирейнские города, лишь бы только фюрер был жив-здоров!
Над Рейном возникла зона запустения. Такие мертвые города, засыпанные горами битого камня, можно увидеть разве что в диких пустынях Востока, на местах стародавних цивилизаций. Магометанская вера запрещает разбирать дома, которые разрушены или остались без хозяина. В доме будто бы живет душа. Потому так много руин на Востоке, потому до сих пор ломают головы историки и археологи над загадками покинутых городов и тысячелетних каменных стен, засыпанных песками.
Теперь и на Западе будет много руин. Здесь дома умирают вместе с душами их владельцев. И если бы у домов действительно были души, то и они умирали бы от бомб и воздушных торпед. Руины... Ветер развевает бурую пыль над ними, дожди катят по камням свои слезы, и снега засыпают то, что когда-то называлось человеческим пристанищем.