Европа в средние века
Шрифт:
СОБОР. ГОРОД. ШКОЛА
Согласно определению, собор — это церковь, в которой богослужение совершает епископ. С самого начала распространения христианства епископ избирался в каждом значительном городе. Собор, таким образом — это городской храм. Возведение множества великолепных соборов в Европе означало прежде всего пробуждение городов. Многие из созданных в это время витражей были даром ассоциаций ремесленников; тем самым они демонстративно посвящали Всевышнему начатки недавно пришедшего к ним благополучия. Эти жертвователи не были крестьянами. То были мастера-ремесленники, жившие в городах и непрерывно расширяющихся предместьях. Они пряли шерсть, выделывали кожу, обрабатывали металлы, продавали отличное сукно и драгоценности, бесчисленными вереницами переезжали с ярмарки на ярмарку. Этим ремесленникам и торговцам хотелось, чтобы в главной церкви их города, в ее витражах, запечатлелись, преображенные божественным светом, привычные жесты и орудия их трудов; чтобы их работа, их производительная функция были таким образом прославлены и увековечены в этом памятнике, где они собирались в дни великих праздников и который был столь обширным, что мог вместить все население города. Действительно, горожане приходили
Собор возносится высоко над городом, устремляясь ввысь над этим островком продуктивного изобилия, следя за всем, что производится и продается в этом людском гнездовище, которое, стоит лишь выйти из стен храма, представляет собой лабиринт узких улочек с бесчисленными сточными канавами и скотными сараями. Это было тесное нагромождение построек, город был, по нашим меркам, маленьким. Сколько человек жило в Лане в XII веке, когда был построен собор? Несколько тысяч, не более. Но многие из них были богаты, и это было новое, денежное богатство. Конечно, жизнедеятельность городов зависела от сельской экономики; верно, что в город стекались из окружающих деревень, служивших ему щедрой питающей средой, новые жители, продукты и сырье, на котором работали все его мастерские. Источник городского богатства находился там, среди полей. И не были ли фигуры быков, вознесенные в качестве символических покровителей на вершину городских башен, данью сельскому труду? Ясно, во всяком случае, одно: деньги, все эти бесчисленные монеты, передававшиеся из рук в руки на строительство собора, вначале были заработаны трудами и потом крестьян.
Города, однако, стремятся выделиться из глади окружающей их нивы. Горожанин презирает деревенщину. Кроме того, крестьяне внушают ему страх. И он отгораживается от них. Каждый город имеет ук-репления, ворота, тщательно запираемые на ночь, стены, которые постоянно перестраиваются с учетом новейших усовершенствований, принимаемых на вооружение как военной, так и церковной архитектурой. Город становится замком еще более укрепленном, чем замки сеньоров (да и кем первоначально были эти торговцы и ремесленники, если не особыми слугами сеньоров, епископов, каноников, комендантов крепостей и рыцарей, составлявших гарнизон?). Город становится крепостью, потому что его богатства привлекают алчные взоры и ими легко завладеть, потому что те, кто властвует над ними, прекрасно сознают, что именно в городах собираются самые богатые подати и что необходимо защищать этот источник доходов: первой заботой короля Филиппа II Августа было укрепление Парижа, откуда поступала львиная доля его денежных доходов. А когда его внук Людовик IX Святой основал Эг-Морт на средиземноморском берегу своих владений, откуда он мог с большим удобством отправиться в Святую Землю, он повелел прежде всего возвести защитное ограждение вокруг этого опорного пункта, в котором сосредоточивалось большое количество различных припасов.
Будучи столь же ревностно охраняемы, как и другие крепости, города все же отличались от них тем, что были открыты для торговли. Она, собственно, и составляла основу их существования. Хотя в городах жили и рыцари, и священнослужители, именно буржуа обеспечивали их процветание, а иногда и безраздельно ими управляли. К городским воротам сходились все пути — наземные и водные. Между тем средства сообщения одновременно служили и средствами защиты: мост легко превращался в стену. Это хорошо видно на миниатюрах XIII века, иллюстрирующих житие Св. Дионисия. Парижские мосты, спасшие тремястами годами ранее город от норманских грабителей, по-прежнему находились на своем месте с укрепленными башнями по бокам и являлись частью организованной системы укреплений. Под их арочными пролетами располагались мельницы — нельзя было не воспользоваться энергией текущей воды. Кораблям здесь не пройти: поэтому приходилось на Гревской набережной выгружать вино, следующее из Оксера в Нормандию и Англию, и переправлять его через Большой мост. На этом мосту, застроенном домами, так как он считается самым безопасным местом в городе — такие дома можно и сегодня увидеть на Понте Веккьо во Флоренции, — был самый центр деловой активности, где встречались потоки товаров, перевозимых по воде и по суше, куда сходилось все, что где-либо производилось, все, чего можно было достичь с помощью наук или искусства, все, что могло служить предметом обмена и что вереницы повозок свозили из близлежащих деревень, самых богатых во всей известной в ту пору части мира. Выставляющий напоказ свое изобилие, кишащий людьми город был для моралистов из собора средоточием разврата. Они объявляли его погрязшим в алчности, обжорстве и похоти. Действительно, в городе можно было предаться удовольствиям, и многие рыцари стремились остаться там подольше. Радость жизни соседствовала там с крайней нищетой: за всем, что могло быть роздано, брошено в толпу, за всем, что можно было украсть или присвоить в промежутке между честными занятьями, жадно следила огромная стая тех, кто был принесен в жертву прогрессу — калек, бродяг, бедняков. Внутри городского пространства, в обществе, разделенном резкими контрастами, подвижном, плохо сдерживаемом еще недостаточно жесткими рамками, обнаруживается обескураживающая нищета.
Действительно, в сельской жизни, где сильна взаимопомощь, она как бы рассасывается и не бросается в глаза. В городе же она выставлена напоказ. Ею хотят пробудить совесть тех, кто чрезмерно богат — банкиров, ростовщиков, менял, держащих лавки в Париже на Большом мосту, а также всех этих профессоров и адвокатов, чьи лавки расположены на Малом мосту, и которые также обогащаются, благодаря своему ремеслу. Между тем в течение XII века в городах усилилось ощущение, что для того, чтобы быть христианином недостаточно повторять несколько ритуальных жестов и читать несколько молитв, но необходимо помнить о том, что у богатого мало шансов войти в Царствие Небесное: об этом говорил Иисус, который сам жил среди блудниц и прокаженных и который любил этих отверженных. Это рождало беспокойство, подталкивавшее к пожертвованиям — пожертвованиям на строительство собора. Собор же — и об этом не следует забывать — при всем своем внешнем великолепии был памятником смирению, символом отрешения. Его этика, как и этика цистерцианской церкви — это этика добровольной жертвы от слишком быстро и легко полученного богатства. Если собор строился с таким размахом и нередко в столь короткие сроки, то это потому, что буржуа, обязанные своим процветанием росту городов, в стремлении спасти свою душу от проклятия, угрожавшего им как никому другому, жертвовали церкви огромные суммы. Собор возвышался над суетным возбуждением и греховностью мира городов. Он был их гордостью, их защитой, их прибежищем.
Монастырь был замкнут в самом себе. Собор — открыт миру. Это была публичная проповедь, безмолвная речь, обращенная ко всем верующим, но прежде всего демонстрация власти. Своими фасадами, похожими на крепостные, неприступными башнями, служившими им продолжением, собор говорил о верховной власти, о Христе-Царе. И стены его украшали скульптурные вереницы царей и епископов. Собор и в самом деле утверждал, что спасения достигают, соблюдая порядок и дисциплину, под контролем власти, или, точнее, двух сотрудничающих властей — епископа и государя. Кафедральный храм, возведенный в городе, этом источнике самого подвижного богатства с тем, чтобы управлять им и использовать его, устанавливает соглашение между обновленными и возрожденными Церковью и монархией.
Церковь, однако, утверждает свое господство не силой оружия, но силой слова. Она учит Святым догматам и указывает праведный путь, с которого никто не должен сворачивать, дает правила, нравственный закон, которому без колебаний и ропота обязан следовать каждый. Для лучшего убеждения она прибегает к наглядным картинам. Эти полные дидактики картины разворачиваются вокруг порталов* собора, на трех фасадах церковного здания: южном, северном, с обеих сторон утратившего свое первоначальное значение трансепта, поглощенного новообретенной гомогенностью внутреннего пространства, чья цель отныне состоит лишь в том, чтобы добавить две изобразительные проповеди к той, что по традиции располагалась с западной стороны и была обращена к солнечному закату, т.е. к той части мира, которую необходимо было любой ценой спасти от Зла. Здесь перед зрителем открывается застывший театр, подобный тому, что можно наблюдать в церкви Св. Михаила в Хильдесгейме, но значительно более обширный. Сцена не ограничивается двумя створками дверей, но продолжается с обеих сторон, переходя на стены, в широко открытые, зияющие проемы. Здесь предстает все творение во всей его полноте, избавленное от диссонансов, преобразованное, ведомое к добру порывистым движением, подобным тому, которое вызывало кружение роз витражей. Собор в действительности есть призыв. Он обращает к народу знаки подлинной веры, но с тем чтобы пленить, подчинить живые силы, двигавшие эту эпоху бурного развития. Он хочет дисциплинировать эти силы, заставив их действовать сознательно и целенаправленно. Призыв, который несут в себе его формы и его декор — это призыв к постоянству и подчинению порядку.
Скульпторы, закончившие выполнение заказа Сюжера по украшению церкви аббатства Сен-Дени, в середине XII века принялись за Королевский портал западного фасада собора в Шартре, уничтоженного пожаром несколько десятилетий спустя. Здесь легко узнаются мотивы, унаследованные от не отошедшего еще в небытие романского периода. Речь идет прежде всего о центральной теме портала — видении Апокалипсиса: Господь, победивший силы тьмы, восседающий во славе, вершит Последний Суд. Между тем эта картина Страшного Суда уже лишена налета ирреальности. Господу возвращен человеческий образ, который Он принимал на краткий миг в истории сего мира. Ниже располагаются свидетели Его воплощения, а также ветхозаветные цари и царицы. Эти статуи еще имеют вид колонн, вырезанных в стене и еще не вырвавшихся из каменного плена; в их телах, узких и изборожденных жесткими складками сковывающих их одежд, пока не угадывается никаких признаков движения. Однако в лицах уже ощущается трепет жизни, они уже лишены той холодной симметрии, которая безвозвратно переносила их в область абстракции. Наконец, на правом тимпане впервые можно увидеть столь явно представленную сцену Рождества Христова — немой рассказ с его персонажами и бесхитростными декорациями: ложе роженицы, пастухи, похожие на пастухов из провинции Бос... Все полно жизни.
Жизнью наполнены и датируемые полувеком позже северный и южный порталы собора в Шартре. Черты персонажей стали значительно более определенными — факт, выражающий наличие уз братства между Богом и пророками, предсказавшими приход Мессии, апостолами, которые, оставив все, последовали за учителем, мучениками, пострадавшими за истинную веру, исповедниками, ставшими ее проводниками. Задолго до этого использовались все уловки сценографии, чтобы с помощью мимики и диалогов придать большую убедительность Библейским рассказам. Перед Рождеством декламаторы выступали поочередно в роли Исайи, Давида, Иоанна Крестителя, старца Симеона, Елизаветы, а также ветхозаветных персонажей: Адама, Авеля, Ноя, которые оживали и двигались перед прихожанами. Воплощенные в камне, эти представления сделались постоянными, не утратив при этом своей убедительности. Статуи вырвались из каменного плена стены, как бы задвигались, выдвинулись на авансцену. Каждый из персонажей приобрел большую индивидуальность. Их уже можно узнать не только по их традиционным атрибутам, их привычным знакам — Св. Петра по ключам, Св. Андрея по его кресту, Св. Павла по его мечу — но и по выражению их лиц. У каждого был свой характер, живое дыхание, их глаза не были обращены вовнутрь собственной души, а губы плотно сжаты — ими уже владели страсти, не умаляя, однако, подобающей им степенности, той возвышенности, что создавала дистанцию между ними и суетящейся внизу людской толпой. Предшествуемый этой когортой, Богочеловек возвышается над порталом собора в Реймсе, в Амьене. «Я есмь дверь, сказал Христос, кто войдет Мною, тот спасется». Через слово, наконец понятое: глухие да услышат, слепые да увидят! — Иисус предстает в позе учителя, законника, того, кто знает и учит. В его лице прославляется мудрость и искусство речи. Произнесенные им слова, те что он еще сейчас произносит, несут жизнь, ту самую жизнь, для которой восстанут люди после смерти.
Смерть это сон. Если возложить свои надежды на Христа, этот сон будет мирным. И таким же будет пробуждение на великой заре воскресения плоти. Готика XIII века уже не возвещает конец света как леденящую кровь катастрофу. То, что в тысячном году представлялось страшным катаклизмом, в эту эпоху князья церкви рисуют как радостное освобождение. Воскресшие на стенах собора в Реймсе, собора в Бурже восстают из могил подобно очнувшимся от освежающего сна — они сладко потягиваются, их движения неторопливы и безмятежны, а тела молоды, в полном расцвете сил и красоты, красоты подобающей преображенной плоти. Они окликают, узнают и вновь находят друг друга, соединенные в совершенную общину, которой не будет конца.