Ежегодный пир Погребального братства
Шрифт:
Элен Сабурен сумела побывать разными птицами, множеством крестьян, нищих, разбойников, мужчин, женщин, снова женщин, мужчин и даже одним неукротимым воином в 1373 году, при англичанах, в то время владевших Пуату и его окрестностями, где все было точно таким же, только на крепостных стенах стояли английские солдаты, а на флагштоках реял герб короля Эдварда — три ползущих льва на красном поле, и лазурное поле с тремя золотыми лилиями, герб Англии и герб Франции. Все знали имя Генри Ланкастера, чей поход наделал много шума и много зла; известно было и имя Черного Принца и грозное имя Чумы, отправившей многие души в Колесо, ее миазмы витали в воздухе и карали христиан, не разбирая, французы они или англичане, и ниорцы, что англичане, что французы, с грустью смотрели на разоренные войной села и опустошенные болезнью города, и комендант крепости Ниор наблюдал с крыши сторожевой башни, из-за зубцов, как армии коннетабля Дюгеклена проходят мимо с бомбардами, кулевринами и ман-гонелями; воин, которым станет Элен Сабурен, — был наемник, головорез на службе у англичан, вечно искавших драчунов себе под стать, он был солдат ярый и многажды изувеченный, не гнушавшийся ни насиловать, ни убивать, ни грабить, — Бертран Дюгеклен только что встал осадой под Шизе, и коннетабль, похоже, не хочет сдаваться, несмотря на присланную из Ниорской крепости армию на подмогу: триста пуатевинских громил и семьсот английских солдат идут к Шизе, по дороге встречая повозки, ведомые в город, на них прорва бочек с добрым вином, которое
Сильная была битва, дивная и могучая, но длилась она недолго.
Взяв замок Шизе, бретонские горлопаны и пуа-тевинские пьянчуги двинулись на Ниор — они натянули доспехи и одежду поверженных англичан, подняли на древки их знамена, чтобы им без выстрела открыли подъемный мост, — так оно и вышло.
Осада Ниора
Долго ли, коротко шли и Ниор увидали,
Подступили к стенам и близ ворот встали —
Георгием Победоносцем приказали их отворить.
Англичане решили тех все же впустить —
Лихие французы в город попали!
И с криком рубить англичан они стали,
Сумели застигнуть врага врасплох,
Он долго противиться им не смог.
Кто пощады просил — был прогнан взашей,
А кто меч обнажил — тот жизни лишился своей.
Так взяли французы город Ниор,
И о славной победе трубят до сих пор.
А мародер, которым будет Элен Сабурен, вернулся в свой славный город Ниор, но на стороне французов, и разбогател — он дожил до 1380 года и тогда уже умер от гангрены ног, в бреду и антониевом огне; и перевоплотился в девочку, которая выросла и умерла от кровотечения во время родов, затем в другого мужчину, который был эшевеном Ниора, пока не погиб в ужасном пожаре, вспыхнувшем от факела, упавшего на гобелен, и т. д. — от женщины к мужчине и от мужчины к мужчине и к женщине, вплоть до мученической смерти Элен Сабурен, убитой братом, Марселем-дикарем, после нескольких дней суда приговоренным к публичной казни на гильотине, которую установят — чтоб всем досталось посмотреть — на площади Брешь, широчайшей в Ниоре, ближе к авеню Де-Пари, где проходит конский рынок; палач Луи Деблер прибывает в четверг 11-часовым поездом в сопровождении гильотины и своего сына Анатоля. Анатоль — его помощник и сменит его через несколько лет. Газета «Де-Севр-ский мемориал» интересуется всем, что прямо или косвенно связано с машиной смерти и усами главного исполнителя высшей меры наказания: сообщается, что он остановился в Hotel des Etrangers, ныне Hotel de France ??, расположенном на улице Кордельер, под номером 8; что сразу по прибытии отужинал там же мареннскими устрицами, турскими рийетами, холодным мясом, жареной рыбой, запивая все это анжуйским вином; что экзекуторы ложатся рано, что их будят в четыре часа утра в пятницу, 16 февраля 1894 года; что 7-й гусарский полк выводят из казарм имени Дюгеклена, расположенных на вершине холма Сент-Андре, чтобы выстроить их на площади Брешь и отделить толпу от места, где с четырех часов утра смонтирована «мебель правосудия», — за два часа до начала, хотя еще даже не рассвело, все готово. Дважды Деблер-старший опробовал роковой тесак, непогрешимо скользящий по желобу, вызывая в толпе гул ужаса. Ждут лишь Са-бурена. Около шести утра посыльный от прокурора Рено сообщает, что прошение Сабурена о помиловании отвергнуто президентом Сади Карно. Сабу-рен просит пустить к нему священника и услышать мессу. Сабурен причащается. Вот наконец фургон. Выходит приговоренный. Толпа затягивает плач:
Слушайте, люди добрые,
И местные, и из города,
С Ниора или Суше,
Сен-Максира и Эшире,
Из града Святой Пезенны,
С Болота или с Долины,
Какое злодейство ужасное
И преступленье опасное
Каин проклятый свершил!
Родную сестру погубил!
Невинный нарушил сон,
Зарубил дитя топором!
И сестра не очнется вовек,
Он изверг, а не человек!
Но наш председатель суда
Дело мудро довел до конца,
И, как адвокат ни старался,
Преступник не оправдался,
Знай же, добрый народ:
Смерть преступника ждет!
Люди теснятся на площади такой плотной толпой, что гусары едва ее сдерживают, все хотят увидеть тот высший миг, когда чудовищная голова отделится от заурядного туловища и положит конец трагедии, все хотят увидеть правосудие в действии, десятки зевак гнездятся даже на ветвях платанов, чтобы лучше видеть происходящее; палач из Парижа одет в недешевый костюм и шляпу-котелок, как и служащий, письмоводитель, — Сабурену связывают руки, он плачет в голос; его кладут на скамейку, защелкивают доску с выемкой для шеи, ассистент Деблера за уши выравнивает голову, чтобы она лежала правильно, — палач снимает защелку, на площади ни звука, слышно, как со свистом летит в пазах тяжелый треугольный тесак; глухой удар ножа о шею осужденного; стук головы о плетеную корзину, и Сабурен-насильник, Сабурен — убийца своей сестры отправляется к червям и ползучим гадам, к бесчисленным и безысходным реинкарнациям, где он, сам того не ведая, встретит палача Деблера, законного убийцу трехсот девяноста пяти человек, — а тем временем вечные могильщики уносят еще теплое тело Сабуре на, чтобы немедленно похоронить его на кладбище Беллюн, засунув ему голову между ног, и перед тем, как вернуться дневным поездом в Париж, пока его помощники чистят и разбирают
Поезд пришел точно по расписанию, и Деблер покинул Ниорский вокзал в 16:00, предварительно приняв обед, содержание которого, к сожалению, неизвестно.
А младшего Шеньо прикончил почти пятьдесят лет спустя не Деблер, а Анри Дефурно, тогдашний главный исполнитель уголовных наказаний; публичные казни в 1939 году отменили, и младший Шеньо был обезглавлен без всякой помпы на асфальтовом дворе следственного изолятора, тем же ножом гильотины и на той же доске, да и сам тесак и доска не сильно изменились; Дефурно был также щеголеват, как и Деблер, и уж точно не уступал ему в мастерстве; но в отличие от Сабурена младший Шеньо не рыдал, а вопил и осыпал ругательствами всех присутствующих, их матерей и дочерей, старался укусить подручного Дефурно за руку, а когда тот стал его связывать, расцарапал ему лицо; и продолжал что-то мычать, пока косое лезвие со свистом не упало и не укоротило его на голову; многие из присутствующих отвели глаза, особенно стража, ибо полицейские так же стыдливы, как и могильщики; «редкий гад был этот Шеньо, — сказал милиционер в черном берете молодому инспектору, у которого запершило в горле, — подбил у нас двух сослуживцев из винтовки, браконьер он был, крепкий, как дубовый сук, а уж вспыльчивый, — сколько сокамерников побил в тюрьме, из тех, кто по бытовухе! Вот взяли бы и отправили его лучше на Восточный фронт, конец все равно один, а так был бы шанс… Вот бы кто коммуняк уложил целую кучу!» Полицейский не разделял утреннего энтузиазма милиционера; его мутило: такая кровища в пять часов утра — зрелище, конечно, достойное Восточного фронта, но не всякому человеку по силам, а милиционер продолжал болтать, пока тело Шеньо летело прямиком в корзину, где труп должен был полностью истечь кровью; помощник без церемоний выплеснул туда же содержимое ведра с головой — не меньше литра красного, что за мерзость, подумал полицейский, прямо все в душе восстает, так бы и ушел в Сопротивление, прямо к партизанам (конечно, эта казнь была исполнением гражданского приговора и не имела никакого отношения к оккупации или к Сопротивлению, ни к чему другому, — Шеньо подстрелил двух стражей порядка, за этот ратный подвиг, как в мирное, так и в военное время, полагалась встреча с «Черной вдовой», тут не поспоришь, но уход в партизаны избавил бы молодого полицейского от присутствия на казни, которая в отсутствие публики выглядела все равно довольно омерзительно — исполнители работали кое-как и в смысле крови заляпали все, что можно). Морен, один из надзирателей, размотал резиновый шланг и вдруг стал на полную мощность поливать асфальт; кровь вперемешку с водой потекла под уклон в сторону ботинок начальства (прокурор, судья, начальник тюрьмы), те стали по-балетному подпрыгивать, чтобы не уделать хотя бы обувь, — так приняв пятно на совесть, отчего полицейский в плаще заржал, а начальник тюрьмы завопил: «Морен, вы что, сдурели?», а Морен просто вспомнил, как работал на забое свиней и что юшку надо смывать сразу, а то она прилипнет и станет скользкой, как пролитое масло; «Не дай бог, вы и шлепнетесь на жопу первый, господин директор, — хохотнул судья, — а разве ж это дело»; а директор снова заорал: «Морен! ведите себя прилично! Тут вам не городская бойня!» — все продолжали подпрыгивать, увертываясь от розового потока, на цыпочках, как в кабаре, но поскольку выхода с их стороны двора не было, а были только главные ворота тюрьмы, конечно же запертые, через которые раньше в разобранном виде вкатили гильотину, то смешанная с водой кровь протекла под створкой ворот, полилась по пандусу, достигла улицы Санита, побежала вниз по улице Абревуар к набережной Префектуры и совсем близко текущему Севру, и кровь младшего из братьев Шеньо смешалась с водами Севра, которые понесли ее через Болота к океану, в то время как душа его возродилась в тонком красном червячке, ползущем бок о бок с Сабуреном, и этот червяк тут же погиб в страшных мучениях от хлорки и рук Давида Мазона, снова гадающего, что это за напасть и откуда она только берется.
А тело младшего Шеньо вечные могильщики предали земле: сразу после казни оно было уложено в гроб и без лишнего шума отвезено на сером фургоне для погребения в общей могиле кладбища на улице Беллюн, — оно полностью разложилось (остались лишь тусклые серые кости, окруженные паутиной и истлевшими лоскутами ткани) к тому моменту, когда его решили навестить старший брат, только вернувшийся из Германии, где он был на принудительных работах, и почтальон Шодансо; они спросили смотрителя кладбища, где обезглавленный Шеньо, смотритель, присутствовавший при том, как могильщики привезли небольшой ящик из ясеня, великодушно указал им место, и старший Шеньо пролил недоуменную слезу в память о младшем брате, потом проехал весь город, добрался до рынка и стал пить белое стаканами в компании почтальона, который по выпивке мог дать фору любому, и, неслабо нализавшись, они все же сумели найти мясника Патарена, чтобы добраться на его фургоне до Пьер-Сен-Кристофа, — старший Шеньо в свой срок погиб несколько лет спустя в автокатастрофе; переродиться ему случилось в яйцо большой синицы в самом сердце Болот, и он просидит в этом яйце несколько недель, прежде чем с невероятным трудом пробьет скорлупу, запищит и запросит еды, если птенец не погибнет еще раньше от хищного зверя или мелкого паразита, несмотря на всю заботу матери, красивой птицы с желто-бело-черно-серым оперением; а Шодансо дожил до пенсии и очень неохотно расстался с сумкой на ремне, и больше не объезжал округу, не крутил педали, не заезжал в кафе, не принимал рюмку белого или шкалик водки каждый раз, как привозил клиенту пенсию — прощайте, хрусткие новенькие денежки, — он умер много лет спустя, в эпоху «Рено-12» и тракторов «Case International», и возродился младенцем женского пола в Ниорском родильном доме, девочка выросла и стала очень умной, профессором древнегреческого языка, специалистом по Гомеру в одном парижском университете.
Старший Шеньо и Шодансо, а также кузнец Пу-пелен и ветеринар Маршессо были очевидцами безумия Иеремии Моро; первый и второй играли у Лонжюмо в трут, когда пришло известие о смерти Луизы, месяц пробывшей в кататонии молча и не принимая пищу; она ни слова не проронила с той роковой ночи, только сидела и смотрела, не мигая, в одну точку, стиснув зубы.
Будущий дедушка Люси был совершенно сломлен горем. Мальчик цеплялся за бездыханное тело матери, не давал могильщикам забрать ее; а Луиза перевоплотилась в девочку, которой суждено родиться в Партене у хороших людей и стать швеей.
Горевала вся деревня, могильщики с плачем предали тело земле, священник в церкви прочел взволнованную речь, весь Пьер-Сен-Кристоф шел за гробом — все его обитатели, кроме, конечно, Иеремии — того все проклинали; отец Луизы не рассказывал, в каком виде обнаружил дочь в то ужасное утро, но все чувствовали, что повинен в ее смерти был Иеремия-безумец; старая Пелагия рассказывала всякому, кто хотел слушать, что видела, как он, весь вымазанный грязью или кровью, плясал на камне, а затем корчился, точно одержимый, под деревьями Люковой рощи; перепуганный Лонжюмо прибавил, что Пелагия — сама ведьма, что ей нельзя верить, потому что однажды он подсмотрел, как та гладит кору его, Лонжюмо, старой вишни, и гладит похотливо, — эта история сильно позабавила присутствующих, несмотря на трагизм ситуации: приятно погладить вишню Лонжюмо, кожа у нее гладкая и со складками, как кое-что у твоей жены, и Лонжюмо швырнул тряпку в морду Шодансо, только что произнесшего эту непристойность, так как было между всеми условлено, что нельзя обсуждать анатомию чужой жены, даже в похвальном ключе. Мысль о том, что Пелагия с ее жиденькими волосенками, безбрачием и крючковатым носом может вступать в сношение с вишней, страшно развеселила присутствующих. Шодансо показалось, что он что-то заметил: