Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
них было почти нечего. Наконец, Достоевский не был вполне самостоятелен как
редактор; но если б он и оказался самостоятельным, полноправным хозяином и
собственником журнала, то все же вряд ли бы этот журнал пошел. Достоевский
был художник-романист, горячий и искренний публицист-мыслитель, но он
всегда был непрактичным человеком, плохим администратором; он не годился в
редакторы. При этом надо принять во внимание и то, что он был человек порыва, увлечения...
Один
возбужденном состоянии.
– Что это? что вы читаете?
– Что я читаю?!
– сейчас же отправляйтесь и купите эту книгу - это повести
Кохановской {15}.
– Я их знаю... читал... очень милые повести; не особенно сильный, но
оригинальный и симпатичный талант.
– Стыдитесь!
– закричал он, - как вы судите, да знаете ли вы, понимаете ли, что это за повести? я сейчас бы отдал самые лучшие мои вещи, отдал бы
"Преступление и наказание", "Записки из Мертвого дома", чтобы только
подписаться под этими повестями... Вот это какая книга! Да я не знаю, где у нас
лучшие, есть ли они?! Кто так пишет!..
Противоречить ему, доказывать, что он сам фантазирует на тему автора и
восхищается плодами своей фантазии, было невозможно.
А на следующий же день, именно на следующий день, он говорил:
– Нет, наши женщины совсем не умеют писать; вот, например,
Кохановская, у ней есть талант, есть чувство, даже кой-какие мысли, но как она
пишет, как пишет... разве можно так писать?!
137
– Помилуйте, Федор Михайлович, да не вы ли вчера с жаром объявляли,
что готовы отдать все свои романы, чтобы подписаться под ее повестями!
–
невольно крикнул я.
Он остановился, сердито взглянул на меня и сквозь зубы проговорил:
– Никогда ничего подобного я не мог сказать... я не помню.
И я убежден, потому что хорошо знал его, что он действительно не
помнил сказанного. Он мог забыть что угодно, но как накануне, так и теперь он
был совершенно искренен. Это было впечатление минуты...
Да, он забывал многое; он слишком увлекался. Но во всю жизнь не забыл
и не изменил он своих заветных убеждений, именно всего того, что ему
предназначено было сказать нового, истинного и прекрасного, за что он боролся и
что, наконец, принесло ему славу. Это доказывает вся его литературная
деятельность, все его произведения, проникнутые единым духом, одним чистым
чувством и одной высокой мыслью.
V
Он выдержал год своего редакторства и оказался крайне утомленным. Не
то чтобы дела было много, но он очень медленно работал, и работа была не по
нем. А главное, явилось убеждение, что из дела, на которое возлагались такие
большие надежды, не может выйти ожидаемого результата. Наконец, он не мог
разом работать две работы. Он все собирался писать новый роман и не находил
времени, а между тем материалу накопилось достаточно, пора было высказаться в
образах, в широкой картине {16}.
В начале 1874 года он стал мне все чаще и чаще жаловаться на свое
положение и наконец объявил, что дотянет только до лета и летом освободится.
Тут именно, весною 1874 года, по различным моим обстоятельствам, я видался с
ним реже. Как-то он заехал ко мне и, не застав меня, оставил записку, в которой, между прочим, объявлял, что через несколько дней должен засесть на гауптвахту
в качестве редактора "Гражданина" {17}.
Утром 22 марта пришел ко мне Аполлон Николаевич Майков.
– А я к вам, знаете, откуда?
– сказал он, - от узника: сидит наш Федор
Михайлович... ступайте к нему, он ждет вас.
– В каком же он настроении?
– В самом лучшем; непременно отправляйтесь.
Мы побеседовали несколько минут, и я поехал в известный уголок Сенной
площади. Меня тотчас же пропустили. Я застал Федора Михайловича в
просторной и достаточно чистой комнате, где, кроме него, в другом углу был
какой-то молодой человек, плохо одетый и с самой бесцветной физиономией.
Федор Михайлович сидел за маленьким простым столом, пил чай, курил
свои папиросы, и в руках его была книга. Он мне обрадовался, обнял и поцеловал
меня.
– Ну, вот и хорошо, что пришли, - ласково заговорил он, - а то вы совсем
пропали в последнее время. Я собирался даже писать вам кой о чем, потому что
138
вы мне что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня
сердитесь?.. но я думал, думал, вам не за что на меня сердиться.
– Да я и не думаю сердиться, действительно не за что; напротив, я сколько
раз к вам собирался, но вот никак не мог собраться: я нигде не бываю; по целым
дням сижу дома.
Он задумался.
– Да, вот я так и решил, так оно и есть... вот об этом и поговорим,
голубчик.
Я оглянулся на молодого человека, бывшего в комнате.
Федор Михайлович стал стучать пальцем по столу, что в известные
минуты было одною из его привычек.
– Не обращайте внимания, - шепнул он, - я уж его всячески пробовал; это