Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною
встреченное, все, что я читал, слышал - я помню до мельчайших подробностей.
Все, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда
забываю совсем людей, которых знал хорошо, забываю лица. Забыл все, что
написал после каторги; когда дописывал "Бесы", то должен был перечитать все
сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц... {9}
Он рассказал мне о своей
– Жена в театре, дети спят, - в следующий раз увидите... да вот - карточка
моей маленькой дочки, ее я зову - Лиля. Она тут похожа.
Видя, что карточка мне нравится, он сказал:
– Возьмите ее себе.
Потом говорил о четырех последних годах своей жизни за границей, об
русских людях, превратившихся в европейцев и возненавидевших Россию, и
главным образом об одном из них, хорошо всем известном человеке... {11}
говорил о страсти к рулетке, о всякой страсти, о любви... Он меня исповедовал...
– Нет, кто любит, тот не рассуждает, - знаете ли, как любят! (и голос его
дрогнул, и он страстно зашептал): если вы любите чисто и любите в женщине
чистоту ее и вдруг убедитесь, что она потерянная женщина, что она развратна -
вы полюбите в ней ее разврат, эту гадость, вам омерзительную, будете любить в
ней... вот какая бывает любовь!..
Было поздно, я стал прощаться. Он взял меня за руку и, удержав, сказал,
что ему бы хотелось непременно ввести меня в тот литературный кружок, к
которому он теперь принадлежит.
– Вы там встретите очень интересных, очень, очень умных и хороших
людей... {12}
– Нисколько в этом не сомневаюсь, только я-то буду самым плохим
приобретением для этих людей. Знаете ли, что я удивительно неловок, конфузлив
до болезни и иногда способен молчать как убитый... Если я сегодня, с вами, не
таков, то ведь это потому, что я много лет ждал сегодняшнего вечера, тут совсем
другое...
– Нет, вас непременно нужно вылечить - ваша болезнь мне хорошо
понятна, я сам страдал от нее не мало... Самолюбие, ужасное самолюбие - отсюда
и конфузливость... Вы боитесь впечатления, производимого вами на незнакомого
человека, вы разбираете ваши слова, движения, упрекаете себя в бестактности
некоторых слов, воображаете себе то впечатление, которое произведено вами - и
непременно ошибаетесь: впечатление произведено непременно другое; а все это
потому, что вы себе представляете людей гораздо крупнее, чем они есть; люди
несравненно мельче, простее, чем вы их себе представляете...
Я должен был с ним согласиться, дал слово исполнить его желание,
условились, что через несколько дней он вывезет меня в литературный свет...
134
IV
Прием, сделанный мне Достоевским, и этот вечер, проведенный в
откровенной с ним беседе, конечно, способствовали нашему скорому сближению.
Я спешил к нему в каждую свободную минуту, и если мы не виделись с ним в
продолжение недели, то он уж и пенял мне.
По привычке, он работал ночью, засыпал часов в семь утра и вставал
около двух. Я заставал его обыкновенно в это время в его маленьком, мрачном и
бедном кабинетике. На моих глазах, в эти последние восемь лет, он переменил
несколько квартир, и все они были одна мрачнее другой, и всегда у него была
неудобная комната, в которой негде было повернуться. Он сидел перед
маленьким письменным столом, только что умывшись и причесавшись, в старом
пальто, набивая свои толстые папиросы, курил их одна за другою, прихлебывая
крепчайший чай или еще более крепкий кофе. Почти всегда я заставал его в это
время в самом мрачном настроении духа. Это сейчас же и было видно: брови
сдвинуты, глаза блестят, бледное как воск лицо, губы сжаты.
В таком случае он обыкновенно начинал с того, что молча и мрачно
протягивал мне руку и сейчас же принимал такой вид, как будто совсем даже и не
замечает моего присутствия. Но я уж хорошо знал его и не обращал на это
внимания, а спокойно усаживался, закуривал папиросу и брал в руки первую
попавшуюся книгу.
Молчание продолжалось довольно долго, и только время от времени,
отрываясь от набивания папирос или проглядывания газеты, он искоса на меня
поглядывал, раздувал ноздри и тихонько крякал. Я ужасно любил его в эти
минуты, и часто мне очень трудно бывало удержаться от улыбки. Он, конечно, замечал, что и я на него поглядываю. Он выжидал, но мое упрямство часто
побеждало. Тогда он откладывал газету и обращал ко мне свое милое, изо всех
сил старавшееся казаться злым лицо.
– Разве так делают порядочные люди?
– сквозь зубы говорил он, -пришел,
взял книгу, сидит и молчит!..
– А разве так порядочные люди принимают своих посетителей?
– отвечал
я, подсаживаясь к нему, - едва протянул руку, отвернулся и молчит!
Он тоже улыбался и каждый раз, в знак примирения, протягивал мне свои
ужасные папиросы, которых я никогда не мог курить.
– Вы это читали?
– продолжал он, берясь за газету.