Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

Коллектив авторов

раздражительности и странностях.

Придет он, бывало, ко мне, войдет как черная туча, иногда даже забудет

поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит и себе обиду, желание дразнить и раздражать его... Все-то у меня

ему кажется не на месте и совсем не так, как нужно, - то слишком светло в

комнате, то так темно, что никого разглядеть невозможно... Подадут ему крепкий

чай, какой он всегда любил, - ему подают пиво

вместо чая! нальют слабый - это

горячая вода!..

Пробуем мы шутить, рассмешить его - еще того хуже; ему кажется, что

над ним смеются...

Впрочем, мне почти всегда скоро удавалось его успокоить. Нужно было

исподволь навести его на какую-нибудь из любимых его тем. Он мало-помалу

начинал говорить, оживлялся, и оставалось только ему не противоречить. Через

час он уже бывал в самом милом настроении духа. Только страшно бледное лицо, сверкающие глаза и тяжелое дыхание указывали на болезненное его состояние.

Но если случайно в подобный день он встречался с посторонними, незнакомыми

людьми, то дело усложнялось.

Один раз, во время одного такого его вечернего посещения, к жене моей

приехали две дамы, которые, конечно, читали Достоевского, но не имели о нем

144

никакого понятия как о человеке, которые не знали, что невозможно обращать

внимания на его странности.

Когда раздался звонок их, он только что еще осматривался и был ужасен;

появление незнакомых лиц его еще больше раздражило. Мне, однако, кой-как

удалось увести его к себе в кабинет и там успокоить. Дело, по-видимому,

обошлось благополучно; мы мирно беседовали. Он уж улыбался и не находил, что

все не на месте. Но вот пришло время вечернего чая, и жена моя, вместо того

чтобы прислать его прямо к нам в кабинет, вошла сама и спросила: где мы желаем

пить чай - в кабинете или в столовой?

– Зачем же здесь!
– раздражительно обратился к ней Достоевский, - что это

вы меня прячете? нет, я пойду туда, к вам.

Дело было окончательно испорчено. И смех и горе!.. Нужно было видеть,

каким олицетворением мрака вошел он в столовую, как страшно поглядывал он

на не повинных ни в чем дам, которые продолжали свою веселую беседу,

нисколько не заботясь о том, что можно При нем говорить и чего нельзя.

Он сидел, смотрел, молчал, и только в каждом его жесте, в каждом новом

позвякивании его ложки об стакан я видел несомненные признаки грозы, которая

вот-вот сейчас разразится. Не помню, по поводу чего одна из приехавших дам

спросила, где такое Гутуевский остров?

– А вы давно живете в Петербурге?
– вдруг мрачно выговорил

Достоевский, обращаясь к ней.

– Я постоянно здесь живу, я здешняя уроженка.

– И не знаете, где Гутуевский остров!.. Прекрасно! это только у нас и

возможно подобное отношение к окружающему... как это человек всю жизнь

живет и не знает того места, где живет?!

Он раздражался больше и больше и кончил целым обвинительным актом,

который произвел на преступницу и слушательниц самое тяжелое впечатление.

Мы же, хозяева, не знали, что и делать. По счастью, наша гостья, сначала

вследствие неожиданности сильно озадаченная, скоро поняла, что обижаться ей

невозможно, и сумела, продолжая оставаться веселой, и его мало-помалу

успокоить...

Я рассказал этот маленький случай, потому что говорить о Достоевском и

не упомянуть об его странностях - значило бы недорисовать его образ. О

странностях его передается много рассказов, и находятся люди, которые эти

странности ставят ему в большую вину. Такие обвинения приходится слышать

даже теперь, уже после его смерти...

Конечно, он не был создан для общества, для гостиной. От человека,

жившего почти всегда в уединении, проведшего четыре года на каторге, десятки

лет работавшего и боровшегося с нуждой, от человека, нервная система которого

была совершенно потрясена страшной, неизлечимой болезнью, невозможно было

требовать уменья владеть собою. Для такого человека - и вовсе не в силу того, что

он был замечательный писатель, один из знаменитых людей русских, а просто в

силу всех обстоятельств его жизни, в силу исключительного, болезненного

состояния его организма - нужны были особенные мерки. Его странности могли

возмущать не знавших его людей, которым до него не было никакого дела, но все

145

близко его знавшие ничуть не смущались и не могли смущаться этими

странностями. <...>

И теперь, когда его нет, эти бедные странности вспоминаются как нечто

дорогое и милое, с грустной улыбкой, - и больно, что все это прошло. Вместе с

этими странностями нежданная могила унесла столько тепла, столько света... <...> X

Вспоминается мне еще одно из наших свиданий. Мне нужны были для

статьи {29} биографические сведения о Федоре Михайловиче, и я обратился к

нему за ними. Он охотно вызвался сообщить мне все, что о себе помнил. Начал, ограничиваясь перечнем чисел и фактов, но скоро, по своему обыкновению,

увлекся, стал рассказывать:

– Эх, жаль, что вы не можете поместить в статью свою очень много