Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
вы у него ничего не можете отнять, ни он у вас ничего не отнимет. На мой взгляд, между вами не может быть соперничества, а следовательно, и зависти с вашей
стороны я не предполагаю... Только скажите, что значит этот вопрос, разве вас
кто-нибудь обвиняет в зависти?
– Да, именно, обвиняют в зависти... И кто же? старые друзья, которые
знают, меня лет двадцать...
Он назвал этих старых друзей.
– Что же, они так прямо вам это и высказали?
– Да,
скрыть ее -проговариваются в каждом слове.
Он раздражительно заходил по комнате. Потом вдруг остановился, взял
меня за руку и тихо заговорил, почти зашептал:
– И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем
не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь...
Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить... Господи, и всю-то
жизнь!.. Вот я недавно прочитывал своего "Идиота", совсем его позабыл, читал
как чужое, как в первый раз... Там есть отличные главы... хорошие сцены... у, какие! Ну вот... помните... свидание Аглаи с князем, на скамейке?.. Но я все же
таки увидел, как много недоделанного там, спешного... И всегда ведь так-> вот и
теперь: "Отечественные записки" торопят, поспевать надо... вперед заберешь -
отрабатывай, и опять вперед... и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не
признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о
завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая
штука - когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот
и завидую... завидую, голубчик!..
– Конечно, все это так, - сказал я, - и все это очень грустно. Но
обыкновенно на подобные рассуждения замечают, что необходимость работать -
большая помощь для работы, что при обеспеченности легко может явиться лень.
– И это бывает, конечно, но если кто заленится и ничего не скажет, так,
значит, ему и нечего сказать!
Он вдруг успокоился и сделался кротким и ласковым. Такие внезапные
переходы бывали с ним часто.
Это свидание мне особенно памятно потому, что наш дальнейший
разговор больше чем когда-либо убедил меня в его искреннем ко мне участии.
Советы, которые я в тот день получил от него, принесли мне немало пользы и
долго служили большою нравственной поддержкой {21}. <...>
Я помню один случай. Говоря в одной из газет о "Подростке", указывая на
прекрасные эпизоды и многие достоинства этого романа, я все же должен был
сказать и об его недостатках {22}. Через несколько дней я пришел к
Достоевскому. Он встретил меня как человека, глубоко его
141
между нами произошел настолько крупный разговор, что я взял шляпу и хотел
уходить. Но он удержал меня, запер двери своей рабочей комнатки и начал
оправдываться, доказывать мне, что я ошибался в статье моей.
Дело было в старике Макаре Ивановиче, одном из самых любимых им
действующих лиц "Подростка".
Он стал объяснять мне Макара Ивановича. И конечно, теперь я уж не могу
взять на себя беспристрастного суждения о "Подростке": я знаю этот роман не
таким, каков он в печати, а таким, каков он был в замысле автора.
Достоевский говорил часа два, пожалуй, еще больше, и я мог только
сожалеть о том, что не было стенографа, который бы записывал в точности слова
его. Если бы то, что он говорил мне тогда, появилось перед судом читателей, то
они увидели бы один из высочайших и поэтических образов, когда-либо
созданных художником.
– Так вот что такое Макар!
– сказал Достоевский, заканчивая свою
горячую речь и мгновенно ослабевая, - и неужели вы теперь не согласитесь, что
вы написали совсем не то, что вы меня обидели и я имел полное право на вас
сердиться?!
Мне тяжело было говорить ему, что сегодняшний Макар не тот, о котором
я говорил, судя по напечатанному тексту... Я испугался того впечатления, которое
произвели на него слова мои: он сделался вдруг таким страдающим, таким
жалким. Он сидел несколько мгновений неподвижно, опустив голову, сжав брови
– и вдруг поднял на меня глаза, в которых не было и тени ни недавнего
раздражения, ни недавнего восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.
– Голубчик!
– сказал он, особенно задушевно выговаривая свое любимое
ласкательное слово, - я знаю, что вы правы, и вы знаете, что я люблю то, что вы
пишете, потому что вы пишете всегда искренне; но мне было так тяжело, что
именно вы дотронулись до самого больного места!.. А теперь забудьте, что я
наговорил, и я тоже забуду... Довольно... довольно!..
Он предложил мне вместе пройтись; но на улице был так мрачен,
молчалив и раздражителен, что мне стало тяжело, и я с ним простился.
VII
Окончив "Подростка", то есть высказав любимые мысли, воплотив
образы, давно мелькавшие в воображении, Достоевский не мог тотчас же
приняться за подобную же работу - за новый роман. А между тем работать было
нужно по двум причинам: во-первых, всякий день выставлял новые явления