F20
Шрифт:
— Юля, — сказала я.
Дочь поджала губы.
— Я буду с вами откровенна, — сказала она. — Милена — сестра моей мамы, — она кивнула на мать, — и моя тетя. Но отношения у нас всегда были сложные. Милена была не в себе.
— Я не заметила, — сказала я.
— Я вам объясняю суть проблемы! — взвилась дочь. — Милена думала, что мама увела у нее мужчину, моего отца. Полный бред! Родители уже поженились, я родилась, а Милена все успокоиться не могла! Разорвала всякие отношения. С родной сестрой!
Дочь выразительно на меня посмотрела. Я пожала плечами.
—
— Мама, заткнись! — прошипела дочь.
— Спился и умер, — мать расправила на коленях юбку. — Всего лет восемь мы прожили.
Дочь изо всех сил перетягивала внимание на себя.
— Мы хотим знать, чем занималась Милена в… последнее время? Я просто… Вы меня тоже поймите… Когда я с этим врачом говорила, я чуть со стыда не сгорела! У нее… Может, вы в курсе, кто-то был?
— Да, — сказала я, — один мужчина.
— Как… они познакомились? — сглотнула мать.
— Я их познакомила, — ответила я, — передала ему записку от Милены Львовны.
— Записку?.. — дочь ошарашенно на меня смотрела.
— Да, — сказала я, — она… очень хотела побыть с мужчиной.
Дочь буравила меня взглядом.
— И вы… Это устроили? — уточнила она.
Я кивнула.
— Вы… — дочь смотрела то на меня, то на хохочущую мать. — Вы… простите… в своем уме?!
Милена Львовна умерла вечером того же дня, в сознание она так и не вернулась. Перед тем, как вернуть Владимиру ключи от ее квартиры, я заехала на Новый Арбат, чтобы забрать моющие средства, набор тряпок из микрофибры и телескопическую швабру — такими вещами «Крылья ангела» не разбрасывались. Я выходила из подъезда с пакетом, набитым бутылками с щелочью в одной руке и неоновой палкой от швабры — в другой, на лавочке курил вахтер.
— Погоди, — попросил он меня.
Я села рядом с ним на лавочку.
— Ну что, — задумчиво произнес вахтер, — умерла моя Миленочка.
С этим было не поспорить.
— Н-да… — протянул Павел Петрович, — а она ведь до последнего чистоту хранила… Может, и не померла бы, если б не это.
— Вряд ли, — сказала я.
Павел Петрович вдруг повернул ко мне какое-то спекшееся, картофельное лицо с белесыми, злобными глазами.
— Что «вряд ли», пигалица! — заорал он.
— Вряд ли не померла бы, — объяснила я, — она бы все равно померла. Как и вы помрете, и я. И все остальные.
Вахтер наклонился и схватил меня за локоть. Пальцы у него были жилистые и очень сильные.
— Это ты записки похабные носила! Это ты бабку под смерть подвела! — зачастил он, дыша мне в лицо табаком. — Знала же, что она ни с кем! Соблазнила старуху!
— Соблазнила ее не я, а вы, — ответила я.
— Я — мужчина! — воскликнул вахтер с таким видом, как будто был заранее прощен одним этим обстоятельством. — А ты — сводня! Хоть и молодая, а душа гнилая в тебе!
Я высвободила руку, подобрала пакет, швабру и пошла от скамейки, на которой надсаживался Павел Петрович.
— Завидовала ты ей! — орал он мне вслед. — В аду тебе гореть! Сатанистка!
Я остановилась. Вернулась к лавочке и врезала Павлу Петровичу шваброй. От неожиданности он, как мешок, повалился на бок. Я ударила его еще раз, по голове. Потом еще раз, и еще, и еще.
Вечер я снова провела в ванной. На правом бедре появилось слово Finsternis.
В ночь после смерти Милены Львовны я оделась, собрала свои вещи и вышла на улицу. По дороге к станции я не встретила ни одного человека, во всем мире, казалось, не осталось никого, кроме меня. Или никогда и не было.
На станции две собаки что-то ели с брошенных на асфальт газет. Я села в первую подъехавшую электричку, она привезла меня в Москву. У меня были деньги, выданные Владимиром. Я поймала такси и попросила отвезти меня на кладбище. Шофер, толстый потный мужик, из тех, кто всю жизнь на полном серьезе находит в происходящем смысл, а потом подыхает, так ничего и не поняв, всю дорогу пытался меня образумить.
— Девушка, — говорил он, — зачем вы все это делаете? Вы — молодая, красивая, замуж выйдете, деток родите, бросьте вы дурь всякую.
Я молчала, но ему и не надо было, чтобы я возражала.
— Вы знаете, — говорил он, — что Господь Бог за колдовство наказывает? Вы этого, может, и не понимаете-то сейчас, это все потом аукнется! Сколько вот таких потом в церкви грехи свои замаливают. А тоже ведь, наверное, поначалу думали, что это игра такая! Эх!
Я попросила его остановить у кладбищенской ограды. Шофер предложил подождать меня, но я сказала, что это не нужно. Он уехал. Я пошла вдоль ограды и довольно быстро нашла лазейку. Я пролезла сквозь погнутые прутья. Везде, насколько я могла видеть, были могилы. Ангелы, кресты, в лунном свете мерцали золотые буквы на памятниках, сливаясь в бесконечные обещания не забыть любимую доченьку, жену и мать, мужа и отца, сына, брата, сестру, племянницу, бабушку, дедушку, тетю и дядю, как будто даже после смерти этих людей нельзя было оставить в покое, и буквы, как фонари, освещали живым ночную дорогу к могилам, чтобы живые могли прийти и изводить мертвых своим бесконечным нытьем.
Впереди я вдруг услышала голос, кто-то вел счет: раз, два, три, четыре, пять. Потом сначала: раз, два, три, четыре, пять. Я подошла ближе. Около могилы, которая была обнесена по периметру тяжелыми цепями, прикованными, в свою очередь, к железным колышкам с золочеными шишками наверху, сидел мальчик и считал: раз, два, три, четыре, пять. Из-за цепей и шишек могила имела какой-то легкомысленный вид, как будто ее всеми силами старались сделать похожей на двуспальную кровать. Я остановилась в нескольких шагах от мальчика, он заметил меня и прекратил считать.
— Почему ты не идешь дальше пяти? — спросила я.
— Я не знаю, что дальше, — ответил мальчик.
— Шесть, — сказала я.
— Шесть? — переспросил он. — И что это значит?
— Это то, что идет потом, — я стала загибать пальцы и показывать ему: один, два, три, четыре, пять, шесть. Шесть — это пять плюс еще один.
— Плюс, — повторил мальчик.
— Плюс значит совмещение, — объяснила я, — когда к одному присоединяется другое.
Мальчик ничего не говорил и просто смотрел на меня.