F20
Шрифт:
— Ем капусту, — ответила я.
— Приезжай в зал, — сказал он.
Через полтора часа мы с папой в спортивных костюмах стояли в зале перед огромной стойкой с гантелями. Всем проходящим мимо людям папа с гордостью говорил:
— Это моя старшая дочь! — и добавлял. — Ей надо прийти в форму, в очень хорошую форму!
Папа решил тренировать меня сам. Он сказал, что в моем возрасте построить мышечный каркас — это раз плюнуть, а он знает такие невероятные секреты, что через три месяца я себя не узнаю в зеркале. Подбодрив себя таким образом, он дал мне две гантели по два килограмма и показал, как их надо разводить. Я старательно разводила, но получалось
— Нда, — сказал папа, — ты когда-нибудь спортом занималась?
— Нет, — ответила я.
— Ладно, — пообещал он, — что-нибудь придумаем.
Правда, ничего придумать у папы не получилось, потому, что в зал вдруг впорхнула женщина в лосинах, целиком, казалось, состоявшая из мышц, причем не человеческих, а по меньше мере лошадиных. Приказав мне приседать, а потом выпрыгивать из приседа, как герой какого-то мультфильма, папа тут же направился к женщине, запрыгнувшей на степпер. На спине у нее была большая татуировка, но прочитать, что там написано, мне не удавалось, так как половину рисунка скрывала майка. Женщина нажимала пятками на педали, далеко выставив круглый литой зад. Проходившие мимо мужчины долго на этот зад смотрели. Папа встал у степпера, и они с женщиной зубоскалили и ржали, говоря явно о чем-то неприличном. Время от времени женщина поглядывала по сторонам, как бы желая убедиться, что ее поведение находится в рамках нормы.
Я взмокла от чертовых приседаний и прыжков. Папа крикнул мне, чтобы я продолжала еще три минуты. Женщина слезла со степпера, и папа расстелил для нее коврик. Она легла на спину, папа сел перед ней на колени и положил ее ноги себе на плечи. Я продолжала приседать и прыгать. По-прежнему хихикая, папа щупал ляжки женщины, а она направляла его указаниями: выше-ниже. Я почувствовала, что еще немного и я потеряю сознание. Папа и женщина поднялись с коврика. Я отчетливо заметила у него стояк. Женщина поцеловала его и ушла в раздевалку. Как ни в чем не бывало папа подошел ко мне и сказал с улыбкой:
— Это растяжка.
— А, — сказала я.
Дальше нам следовало качать пресс. Папа присел рядом со скамейкой, на которой я корячилась, и вел счет. Женщина не унималась. Она присылала ему в вотсап свои фотографии из душевой. Когда я приподнималась, я видела их на экране его телефона. В ответных сообщениях папа выражал восхищение женщиной и подбадривал ее снимать еще, в новых, неожиданных ракурсах. К концу занятия я еле стояла на ногах, меня тошнило и кружилась голова. Папа сказал, чтобы я прекращала жрать капусту, а налегала на бобовые. Еще мне можно было фрукты и сырые овощи. Сладкое, молочное и мясо строго запрещалось.
Когда я вошла в раздевалку, женщина стояла в трусах и лифчике перед зеркалом и сушила феном волосы. На спине у нее было написано «Bitch», в том же месте, где у меня был рисунок позвоночника. Я приняла душ и переоделась. Из зала мы с женщиной выходили вместе. Она приложила карточку к турникету, и на экране появилось ее имя: Сушкова Юлия Михайловна. Я вышла вслед за ней на улицу, она села в машину и уехала. Я медленно поплелась к метро. Впервые в жизни мне до безумия захотелось стать кем-то другим. Стать ею. И дело тут было не в том, что плескалось на поверхности и настойчиво предлагало себя в качестве объяснения. Она — красивая, а я — жирная психопатка, она свободна в проявлении своих чувств, а я погрязла в рефлексии, нет, дело было в отсутствии самосознания у нее, у папы, мамы, у пугающего большинства людей, которых я знала. Они все могли жить, пить, жрать, не думать ни о плохом, ни о хорошем, плыть по течению, показывать сиськи мужикам, коль скоро те ничего не имеют против, и даже не пытаться задать себе вопрос — зачем они это делают? Этого я не могла понять. Но меня никто и не просил понимать.
Вернувшись домой, я зашла в ванную, включила воду. Сколько я еще смогу?.. За моими плечами стояли Судья, Мужчина, Добро и Человечность. Судья говорила: возьми нож, накажи себя. Добро и Человечность привычно меня жалели.
— Ты думала, что мужчины помогут, ты думала, на них можно переложить половину своей боли, а оказалось, это они отдают тебе половину своей. А что хуже — одна целая или полтора? Что больнее, один или один с половиной?
— Я просто хочу крови! — выл Мужчина. — Совсем немного крови… Дай мне ее. Мне страшно, я хочу, чтобы стало немного светлее, совсем чуть-чуть света, ты можешь дать мне его!
Я села на бортик ванной, задрала майку. Раньше моя плоть вызывала у меня жалость, мне было трудно вонзать в нее лезвие. Каждый раз это была драма — чтобы добыть кровь, я должна была пронзить эту нежную, гладкую кожу, причинить боль ради спасения. Я приносила в жертву свою невинность для того, чтобы выжить, но я больше не была невинной. У меня не было больше кожи, одно только жирное, свиное мясо, прожилки, толстые вены, по которым медленно бежала гнилая кровь, чтобы отравлять меня снова и снова, круг за кругом, вечность, до посинения, до отвращения, до смерти. Бритвы у меня не было, я вытащила из уха серьгу и вдавила крючок в живот, в самую жирную складку. Голоса визжали, хрюкали, рыдали, я перестала различать их, все слилось. Через сорок минут я закончила слово Opfer. Подождала еще пятнадцать минут, чтобы перестало кровоточить. Помыла серьгу, смыла кровь с ванной.
15
На следующий день меня вызвали в «Крылья ангела». Владимир был в небрежном виде, и от него пахло перегаром. Он сказал, что Милену Львовну ночью увезли на скорой, сейчас она в реанимации.
— А что с ней? — спросила я.
— Гинекология… — Владимир развел руками, как бы давая понять, что ничего в этом не понимает, да и не мужское это дело — разбираться во всем этом дерьме у баб под юбкой.
— Жаль, — сказала я.
— Очень жаль, — подтвердил Владимир, — но просто… Это очень странно.
— Что именно? — удивилась я.
— Я не знаю, что именно! — он раздражался. — Но врачи из больницы, они не могут по-другому! Они связались с какими-то ее родственниками, я не знаю, что там за история, какой-то конфликт, они не общались много лет. Эти родственники… они сказали, что она была девственница. А врачи… В общем… Черт! — Владимир схватился за виски. — Понимаешь, мне неудобно все это тебе говорить!
— Ничего страшного, — сказала я.
— Короче, эти врачи… — Владимир сделал над собой усилие. — Они сказали, что у бабки полный набор мелкой венерухи… И… В таком возрасте… Это спровоцировало воспаление, оно куда-то там перекинулось… Она безнадежна. А родственники хотят поговорить с тобой, — закончил он.
В соседней комнате, рядом с кулером, периодически глухо вздыхавшим, как провинившаяся, но надеющаяся на прощение псина, сидели две женщины, мать и дочь. В принципе они обе уже были в том возрасте, когда становится неважно, кто из них кого родил, потому что все могло быть и наоборот. Во всяком случае дочь точно так думала, периодически одергивая мать, как распоясавшегося, не умеющего себя вести ребенка. Говорила в основном она, мать только вставляла не всегда удачные реплики.
— Вы ей помогали в последние дни? Как вас зовут? — накинулась на меня дочь.