F20
Шрифт:
Каждый день мне звонил Саша, и Анютик говорила ему, что я не могу говорить. Как это ни странно, такое объяснение его вполне устраивало, и он обещал перезвонить завтра.
Когда становилось совсем невыносимо, я бросала трифтарзин и наседала на амитрин. Я не соблюдала никакой дозировки. Как только мое лицо начинало покалывать, как будто под кожу насыпали сахар, я тут же принимала таблетку, иначе начинались голоса, с этим ничего нельзя было поделать. Иногда я принимала в день шесть, иногда восемь таблеток. К середине июня на мне перестала застегиваться вообще вся одежда, только пижамные
Его появлению предшествовали злобные препирательства мамы и бабушки, что было вполне понятно. Мама не хотела, чтобы папа пришел и увидел, во что она превратила свою жизнь, а бабушка этого как раз хотела, убеждая маму в том, что папа непременно даст нам денег. Несмотря на то, что бабушка до шестидесяти лет работала, а после нищенствовала на пенсию, остававшуюся после уплаты жилищно-коммунальных платежей, несмотря на то, что никто, никогда и не при каких обстоятельствах не изъявлял желания дать ей денег только потому, что она в полном говне, бабушка упорно верила в возможность такого сценария.
Маме было особо некуда деваться. Мы жили на ее зарплату, упомянутую бабушкину пенсию и половину денег, выручаемую от сдачи Толиковой двухкомнатной квартиры на Аэропорте. Другую половину забирала Елена Борисовна.
Папа и впрямь появился у нас в субботу к обеду, увидел маму, Толика, которого вывели из спальни специально для того, чтобы он пожал папе руку, Анютика с безумным сверканием в глазах и говорящим щенком в голове, а также меня, в пижамных проссанных штанах, с голубым лицом и нажратыми под амитрином лишними пятнадцатью килограммами. Если папу и мучили какие-то угрызения совести от того, что десять лет назад он выгнал нас всех к едренной матери, то теперь они точно рассеялись.
Сам папа выглядел вполне благополучно. Он, правда, полностью облысел, но фигура была подтянутой, из-под легкого льняного пиджака выпирали бицепсы. Из большого бизнеса, как он объяснил, пришлось уйти, но оно и к лучшему, хочется уже какого-то спокойствия. Папа сделал ставку на здоровый образ жизни и открыл два спортивных клуба, также он надеялся, что при грамотных вложениях они могут положить начало целой сети. Есть у нас папа мягко отказался, но бабушке все же удалось заманить его на кухню, очень уж она хотела, чтобы он выпил чаю.
Бабушка вытащила из холодильника торт, который я обкусала ночью, и все это увидели, когда бабушка вытащила его из коробки. Папа откашлялся, мама просто сидела, положив руки на колени, как будто отбывала бессмысленную, но необходимую повинность, вроде родительского собрания.
— Ну… — сказал папа, ни к кому персонально не обращаясь, — поделитесь… что у вас происходит.
Я вытащила из коробки кусок торта и стала есть его руками. Анютик качалась на стуле.
— Ой… — вздохнула бабушка. — Анюточка у нас вот… в восьмой класс перешла.
Поскольку этой информацией жизнь нашей семьи, о которой можно было говорить, исчерпывалась, бабушка замолчала.
— А Юлия? — спросил папа.
— Трагедия! — сообщила бабушка, зачем-то понизив голос, хотя все ее прекрасно слышали. — Ты можешь себе представить — связалась с парнем, с одноклассником, а он самоубийством жизнь покончил! Грех так говорить, но у меня прямо камень с души упал. Что они делали вдвоем! Пили! Курили! Наркотики принимали! Школу прогуливали, чуть не выгнали их.
Папа опасливо на меня покосился:
— Ей же… ей пятнадцать лет, — сказал он.
— А парень при этом не первый! — бабушка, как бы демонстрируя свое возмущение, грохнула чашкой об стол. — До этого на даче они были, там какой-то студент, уж чем они занимались, я не знаю, но Юлька в ночной рубашке из дома сбежала. Мать ее потом со станции, за десять километров забирала.
— Н-да, — сказал папа, — надо спортом заниматься!
Я взяла еще один кусок торта. Перед уходом папа пригласил меня и Анютика в свой фитнес-клуб. Он дал каждой из нас по визитке и подробно объяснял, как добраться, тыча пальцем в микроскопическую схему с кучей стрелок. Бабушке он дал десять тысяч, уже практически в дверях.
Встреча с папой подействовала на меня угнетающе. Папа явился из другого мира, из мира, где люди занимаются фитнесом, открывают клубы, работают, учатся, вступают в браки, мира, о котором я, конечно, знала, но всеми силами обесценивала его существование. Сначала слившись в шизофренический ком с Анютиком, которую вообще никогда не воспринимала отдельным человеком, потом с Мареком, теперь вот закрывшись в квартире и в пижаме, разжирев до такой степени, чтобы уж точно никуда не выйти. При этом мне было неожиданно обидно узнать, что ни миру, ни людям в нем, ни даже моему собственному отцу нет до меня никакого дела, и я могу хоть сдохнуть в своих обоссанных штанах, это не вызовет никакого резонанса, разве что папа, пожав плечами, выдаст бабушке еще некоторое количество пятитысячных купюр — на гроб и поминки.
Я зашла в ванную, закрыла дверь на задвижку и сорвала с себя всю свою грязную, пропахшую медикаментозным похмельем одежду. То, что было под ней, меня ужаснуло. Раньше я была несостоятельна в умственном плане, я ощущала эту несостоятельность каждый день, каждую секунду, она заставляла меня прятаться от людей, потому, что я видела жизнь не такой, какой видели ее они. Теперь я стала несостоятельна еще и физически, и это было совсем непереносимо, это было заметно, явно, вызывающе. У меня появился живот с проступающими сквозь кожу венами, толстые складки в подмышках, мои бедра раздались, жир с них нависал над коленками. Я залезла в ванную и сорок минут скоблила себя щеткой со свиной щетиной, сбросить вес это, конечно, не помогло, но хотя бы привело меня в чувство.
Выйдя из ванной, я вышвырнула весь имевшийся в запасе амитрин. За ним последовал и трифтарзин. На дне много лет не разбираемого шкафа я нашла свой старый спортивный костюм, кое-как втиснулась в него и пошла гулять на набережную. Там-то они все меня и настигли.
— Значит, отгоревала? — поинтересовалась Судья в моей голове. — Потратила месяц своей жизни на того, кто лежит в могиле, и считаешь, что этого достаточно?
— Может быть, ей теперь самой не жить? — парировал мужской голос. — Оплакивать дегенерата и алкоголика, который вдобавок ей изменял?