F20
Шрифт:
— Больно в первую секунду, — сказал он.
Машинка зажужжала совсем рядом, и вдруг впилась мне в шею. Я дернулась, Саша схватил меня за плечо. Казалось, игла проникает мне в настоящий позвоночник, тысяча проколов в секунду, от них по телу разливался жар, я чувствовала, как вспухает кожа, как из-под нее выбегает кровь. Саша то и дело прикладывал к моей шее бумажную салфетку. Когда она пропитывалась кровью, он бросал ее на пол.
— Кожа у тебя тонкая… — сказал он.
Под нашими ногами лежала гора бумаги, в красных пятнах и пятнах краски, боль перешла в иное качество. Она соединилась с Сашиными пальцами, давящими на мой позвоночник, она вобрала в себя их тепло, и
— Давай потом продолжим, — сказал он.
— Ты устал?
— Да рука вообще занемела, и у тебя кровь не останавливается, — сказал он.
Саша намазал мне шею и спину мазью д-пантенол и замотал пищевой пленкой. Сверху я надела майку. Лифчик сунула в школьную сумку, надеть его было невозможно, он тер.
Мы пошли на электричку. Саше надо было ехать в салон, чтобы сидеть там до восьми вечера, под отупляющую музыку. Клиенты у них случались максимум раз в неделю, обычно люди просто приходили, поражались ценам, а потом Саша подлавливал их у выхода и предлагал сделать татуировку дома, вполовину дешевле. Все соглашались, так что у Саши было время меня проводить.
У моего подъезда мы столкнулись с Мареком. Он вдруг вышел из кустов, как шпион, и уставился на Сашу, словно ожидал чего угодно, но только не такого вот пошлейшего развития событий.
— Пока, — я поцеловала Сашу и ушла в подъезд.
Через несколько минут Марек звонил в мою дверь. Я стояла, припав к глазку, и смотрела, как он упорно нажимает на кнопку. Из своей комнаты вышла бабушка и спросила Бога:
— Господи, за что мне эти мучения? Сначала одна проститутка кобелей водила, теперь две других — туда же.
Марек ушел. Часы в прихожей миролюбиво показывали шесть тридцать семь.
Через неделю Саша доделал татуировку. Была пятница, его мама вернулась утром со смены, чтобы ехать на дачу. Им принадлежал жуткий щитовой домик, выкрашенный сиреневой краской, что придавало домику немного марсианский вид. Столкнувшись со мной во второй раз, Сашина мама, видимо, решила, что у нас все серьезно, и показала мне фотографии с дачи. На одной она стояла, рекламно улыбаясь, рядом с тоненькой, не окончательно прижившейся яблоней, на другой, в желтом халате с цветами, сидела на корточках рядом с клумбой. Цветы на клумбе выглядели беднее, чем на халате. Сзади и в том, и в другом случае проступал фиолетовый дом.
— Тебя как зовут, голубушка ты моя ранняя? — спросила она насмешливо, но не обидно.
— Юля, — ответила я.
— А меня Лариса, отчество не люблю.
— Очень приятно, — я улыбнулась.
— Приезжай на дачу к нам, — сказала она, — места много… Может, поможешь мне… а то от этого толку никакого.
Лариса уехала. Долго, скрежеща ключами, закрывала дверь с той стороны.
— Покажи татуировку, — попросил Саша.
Я сняла майку и повернулась к нему спиной. Он подошел ко мне вплотную, его пальцы гладили рисунок, проступавший сквозь сожженную, шелушащуюся кожу. Я повернулась к нему и поцеловала его в губы. Он расстегнул молнию на моих джинсах, зашуршала упаковка раскусываемого презерватива, мы повалились на кровать. Он сказал, что я самая лучшая девушка на свете.
Я лежала на боку, спиной к нему, а он двигался во мне уверенно и четко, как будто качался на тренажере. Постепенно темп рос, его уверенность переходила в меня, и мы двигались уже вместе, через время, через ряды супермаркетов с тележкой, через стеллажи склада в Икее, где на самых верхних полках лежат борты от нашей кровати и нужно только достать, через жареную картошку, к кафе «Фиалка», а может, «У Людмилы», где мы сыграем свою свадьбу, и Лариса будет сидеть рядом со мной в кофте с люрексом. Саша задышал тяжелее, и я увидела черные кости ограды детского сада, и мы ругаемся, кто сегодня поведет дочку, а потом умрет Лариса, а потом мама, и вот мы стоим в кафельном прощальном зале крематория, как в раздевалке бассейна, и все вдруг ускоряется, как от пинка, и уже школа, защемление нервов, мучаемся от межпозвоночной грыжи, а твоя мама так любила этот домик, ну, при ней-то тут вообще ничего не было, а при нас-то: красный пластмассовый стол с красными пластмассовыми стульями, веранду застеклили, и вот площадка под мангал, муж сам сделал… Все сам, все это мы сами, никто не заставлял…
Внизу моего живота запульсировало, как будто из раны вырывалась кровь, Саша последний раз в меня рухнул, а потом откинулся, что-то невнятное выдохнув. Потом он меня поцеловал, снял с члена презерватив, завязал его и узлом и встал с дивана:
— Момент…
Он ушел в ванную и стал там мыть свой член в раковине. На моей ступне, под наростами шрамов запульсировало слово Hure. И лежа на застеленном простыней, которая основательно сбилась, диване, в Железнодорожном, я вдруг поняла, что больше не выдержу. Я вскочила и стала одеваться. Саша вернулся с помытым членом и стал интересоваться, что такое на меня нашло.
— Да ничего, — сказала я. — Просто ты — мудила.
10
Разумеется, я понимала, что объяснений с Мареком мне не избежать. Также я понимала, что в сложившейся ситуации мне следует вести себя крайне паскудно, чтобы Марек осознал, какую боль он мне причинил, если, по каким-то причинам, он не осознал этого раньше. Не понимала я только одного — в каком месте нам обоим следует остановиться? Когда будет достаточно оскорблений, погонь, кретинских записок, звонков в закрытые двери и мы, наконец, сможем со спокойным сердцем поговорить, зная, что унизили друг друга настолько бесповоротно, что теперь уже все равно, кто с кем спал и даже зачем он это делал?
По дороге на выпускной я попыталась обсудить занимавшие меня вопросы с Анютиком, но натолкнулась на какую-то бронебойную, шизофреническую формальность.
— А ты что, любишь Марека? — спросила Анютик.
— Да, я люблю его, — сказала я. — Если бы человека можно было разлюбить, как только он тебе изменил, в мире вообще не было бы никаких проблем.
— А зачем ты тогда спишь с этим Сашей? — недоумевала Анютик.
— Черт… — сказала я. — Ты не видишь вообще никаких связей в жизни.
Анютик обиделась.
— Может быть, я и не вижу связей в жизни, — сказала она, — но только потому что их нет. И не надо убеждать меня в том, что ты спишь с Сашей, потому что тебе разбил сердце этот придурок Марек. Все это хрень собачья. Ты спишь с Сашей, потому что тебе это нравится. Вот и все связи.
Мы поссорились, и в актовый зал я вошла одна. Там все было, как обычно: физрук и историчка стояли в дверях, напряженно отсматривая пьяных и накуренных, несколько десятков унылых девочек в замедленном режиме танцевали у сцены, а на закрытом занавесе висела растяжка «Выпускной!» На телефон пришла эсэсмэска от Марека, в которой сообщалось, что он ждет меня у женской физкультурной раздевалки и у него есть вино. Я вышла из актового зала и поднялась к раздевалке, Марек был уже изрядно нетрезв.