Фаина Федоровна
Шрифт:
Я спросила Бочкарёву, на что она жалуется, а она повернулась к Даше, будто не зная, что ей можно говорить, а что нет. Я тоже посмотрела на Дашу.
Даша отчёркивает ноготком предварительный диагноз в истории болезни. Показывает мне.
Бочкарёва на меня не смотрит. Взгляд её направлен куда-то в сторону – усталый и равнодушный. Я, как человек, как врач, её совершенно не интересую; так баран, которого потащили резать, тоже не смотрит на палача, он блеет и рвётся, и косит вбок.
Бочкарёва не блеет. Она только открывает рот и шумно и натужно вдыхает им, потому что даже при беглом взгляде на неё понятно, что нос её совершенно не дышит.
–Так вы антибиотики кололи? – спрашиваю я Дашу, когда заканчиваю осмотр.
–Угу.
–Давайте я вас теперь послушаю, – говорю я Бочкарёвой.
В Дашиных глазах одновременно и укор, и вопрос. Типа: я же попросила вас просто посмотреть… Даша не любит, когда я влезаю в чужую епархию. Слушать лёгкие – это епархия терапевтов.
Я достаю свой фонендоскоп. Фонендоскоп это две резиновые трубочки, которые вставляют в уши, и простое устройство с мембраной, что усиливает звук. Айболита тоже изображают с фонендоскопом – деревянная трубочка одним концом прикладывается к коже больного, а вторым – к уху врача. Во времена Айболита такое устройство называлось стетоскопом. На самом деле лучше всего слушать лёгкие и сердце просто ухом, особенно у детей. Но никто не слушает. Считается – негигиенично.
Но вообще-то лор-врачи фонендоскопами больных тоже не слушают. У них на это нет времени. Но с той самой поры, когда я работала с Фаиной Фёдоровной, я всегда слушаю некоторые категории больных. Пусть Даша думает что угодно, а я навсегда запомнила плечи пловца и улыбку во весь рот.
Кажется, сейчас даже нельзя называть больных «больными». Только «пациентами». Пациент – это подопечный. В принципе, это правильно. Пациент – под опекой врача. Под личной опекой. Не машинка на конвейере, живой человек. Только мне всё равно привычнее и проще говорить – больной. Здоровые к нам не приходят.
–Ещё раз вдохните! Теперь выдохните. И ещё раз, только посильнее. И ещё раз…
У Бочкарёвой смуглая кожа, немного коротковатая шея с появившимся уже жировым бугорком на загривке, тёмные, густые, жирноватые и тусклые волосы, которые она забрала заколками вверх, на макушку. Я слушаю, как подсвистывают её бронхи, и одновременно отмечаю несколько мелких родинок на груди и спине, кружевной чёрный лифчик, который она приспустила, но не сняла, округлые, крепкие плечи, айфон, зажатый в руке, а ниже – велюровые брючки, синие комнатные туфли с помпонами.
–Достаточно. Одевайтесь и идите в палату. Дарья Михайловна к вам подойдёт.
Бочкарёва натягивает свою почти десантную футболку, берёт с табуретки куртку от костюма и идёт к дверям, неловко шлёпая комнатными туфлями. Один помпон слабо пришит и поэтому болтается в такт шагам. Мне хочется догнать её, оторвать этот тампон, сунуть ей в руку и сказать:
–Пришейте!
Я ненавижу такие штуки – декоративные булавки, брошки, искусственные цветы на шляпах, помпоны, пуговицы на пальто, костюмах, платьях и детских кофточках. Особенно на детских кофточках.
Я жду, пока Бочкарёва выйдет.
Раньше, в День медицинского работника, больные слали письма на радио и телевидение и рассказывали, как им повезло, что им попался врач, который любит своих больных. И врачи тоже клялись пациентам в любви и верности. Я смотрю на Бочкарёву и не испытываю к ней никакой любви. Испытываю ли я эмпатию? Ну, наверно. Я же не людоед. Я испытываю сочувствие к Бочкарёвой ровно в той степени, в какой бы испытывала сочувствие к любому человеку, который где-нибудь в очереди рассказал бы мне, как он страдает оттого, что не может дышать носом. А дышит только ртом и то задыхается.
–Ну, что? – смотрит на меня Даша.
–Зря ты лечила её антибиотиками. У неё бронхоспазм и вероятней всего аллергической природы. Отсюда и отёк носа. И вообще это предастма. Свистит, будто ветер проходит через стеклянную трубочку. Причём свистит не только на верхушках. Слева слышны хрипы в центральной доле тоже.
–Её терапевт консультировала.
–И?…
–Ничего не сказала. И, кроме того, тут же хронический гайморит. Может быть и микробная аллергия.
Я пожимаю плечами. В принципе, конечно же, может быть и микробная. Я смотрю рентгенограмму пазух. Гайморита здесь на три копейки.
–И сколько лет у неё уже это продолжается? – Я читаю историю болезни Бочкарёвой.
–Что продолжается?
– Дарья раздосадована. По-моему, она уже жалеет, что привлекла меня к осмотру.
–Отсутствие носового дыхания.
–Не знаю точно. Года три.
–Она лечилась?
–Она не местная. Приехала откуда-то. Вроде лечилась раньше, но без эффекта.
Надо ли мне любить Бочкарёву? Нет, конечно. Она мне даже внешне не симпатична.
–Слушай, а кто тебя надоумил лечить её антибиотиком?
–Программа так выдаёт. К тому же описание рентгенолога…
Ага. Программа. Конвейер подключен. Машинки, скорее!
–Пошли подальше это описание. Высосано из пальца. По принципу: лучше описать побольше, чтобы что-то не пропустить.
–Заведующая будет ругаться. Получится, что я игнорирую заключение рентгенолога.
Да, Даша молода, ей трудно. Я-то давно научилась лавировать между всей этой ерундой. Я не выступаю на конференциях, не лезу ни в какие общественные дела, всегда молчу, когда говорит заведующая, и поэтому вкупе со своей многолетней работой уже завоевала себе право быть как бы отдельно.
–А что в крови?
–В общем анализе всё более-менее нормально. – Даша находит мне анализы.
–Но ведь и воспалительной реакции нет.
–Так я же антибиотиками лечила. Воспаление и ушло.
–Я бы сделала тесты на аллергию.
–В нашей лаборатории их не делают.
–Посылай Бочкарёву в платную.
–Из стационара? Да Бочкарёва меня сожрёт.
–Выписывай и отправляй в профильное учреждение на консультацию.
–Куда я её отправлю? Профильное – это мы.
–Ну, объясни ей, как есть. Пусть, в конце концов, сама погуглит. Во всяком случае, я бы антибиотики не назначала.